ДИАЛОГИ  ПЛАТОНА  «ГОСУДАРСТВО» и «ЗАКОНЫ»

(Конспективное изложение)

 

Два важнейших диалога Платона составляют 700 страниц. Подобно тому, как не каждая птица долетит до середины Днепра, не каждый студент доберется хотя бы до середины этих диалогов. А ведь знание их содержания нужно не только студентам, изучающим философию, но и социологам, и юристам, интересующимся социологией и правоведением античности. Много полезного найдут здесь педагоги и психологи, особенно те, кто занимается педагогической психологией.

При работе над книгой «В защиту великих. Платониана» возникла необходимость показать читателю содержание этих диалогов, чтобы он мог сам судить, на сколько справедливы критические суждения об этих диалогах, высказанные разными философами. Но конспекты этих диалогов могут оказаться полезными не только для читателей указанной книги, но и многим другим людям, заинтересованным в знакомстве с великими творениями Платона. Разумеется, эти конспекты не могут заменить изучение оригиналов, но могут оказаться полезным подспорьем для этого. Отсюда возникла идея сделать для них доброе дело и разместить конспекты на социал-гуманистическом сайте. Книгу "Платониана. Трактат о том, как знаменитые философы трактуют великих", в которой дается критика критиков социальной философии и правоведению Платона, можно прочитать на этом же сайте на стр. "XIX. Социальная философия и правоведение Платона в истинном свете". Чтобы открыть страницу XIX надо перейти к оглавлению по ссылке, данной в конце настоящей страницы.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГОСУДАРСТВО
Книга первая 1
Книга вторая 1
Книга третья 1
Книга четвертая 1
Книга пятая 1
Книга шестая 1
Книга седьмая 1
Книга восьмая 1
Книга девятая 1
Книга десятая 1
Законы
Книга первая 1
Книга вторая 1
Книга третья 1
Книга четвертая 1
Книга пятая 1
Книга шестая 1
Книга седьмая 1
Книга восьмая 1
Книга девятая 1
Книга десятая 1
Книга одиннадцатая 1
Книга двенадцатая 1

 

ГОСУДАРСТВО

 

Книга первая←. Фабула диалога проста: Сократ ведет беседу с пятью собеседниками: Главконом, Полемархом, Фрасимахом, Адимантом и Кефалом.  Вся первая книга посвящена обсуждению определения справедливости. Сначала обосновывается актуальность проблемы. Кефал, как наиболее пожилой из собеседников, задумывается о том, что в Аиде подвергнутся наказанию те, кто при жизни поступал несправедливо. Поэтому важно знать, что такое справедливость. Быть может, справедлив тот, кто всегда отдает взятое в долг? Но если некто взял у друга оружие, когда тот был здоров, а друг сошел с ума, справедливо ли возвращать ему оружие? Да и говорить ему всю правду тоже несправедливо (327а – 331с).

Сын Кефала Полемарх полагает, что справедливо делать добро друзьям и причинять зло врагам. Сократ начинает выяснять, какими действиям и в какой области справедливый человек способен принести пользу друзьям и повредить врагам. Полемарх говорит, что справедливый полезен, когда надо отдать кому-то деньги на хранение. Сократ отмечает, что в таком случае справедливость нужна лишь в то время, когда мы не используем вещи. К тому же, хорошо хранит тот, кто знает уловки воров, а значит, сам умеет воровать. Не значит ли это, что справедливо воровать на пользу друзьям и во вред врагам? Полемарх отрицает это, но продолжает настаивать,  что справедливо приносить пользу друзьям и вредить врагам. Но среди друзей могут оказаться плохие люди, а среди врагов – хорошие. А делать добро плохим и вредить хорошим людям несправедливо. Полемарх уточняет: друг тот, кто и кажется хорошим, и на самом деле таков. Сократ указывает на то, что, если вредить коням, то они теряют свои достоинства. Если вредить людям, то они тоже теряют свои человеческие достоинства. А может ли хороший человек с помощью своих хороших средств делать людей негодными? Но справедливый – это хороший человек. Значит, он не может вредить человеку, даже врагу. Справедливо никому ни в чем не вредить  (332d-335e).

В беседу вступает Фрасимах. Он утверждает: справедливость то, что пригодно сильнейшему. В каждом государстве власть устанавливает законы: демократия - демократические, тирания – тиранические. Эти законы объявляют справедливыми для подвластных, т.е. справедливостью считается то, что пригодно власти. Сократ возражает: власти могут ошибаться и устанавливать законы, которые идут им во вред. А если справедливость состоит в соблюдении законов, то справедливым окажется фактическое причинение вреда сильнейшему. Фрасимах уточняет, что он имеет в виду правителя, который ошибок не совершает. Сократ замечает, что любое совершенное искусство – врача или правителя – имеет в виду пригодное не искусству как таковому, а его предмету: врач печется о больных, правитель – о подданных. Но искусство – это власть и сила, следовательно, оно имеет в виду пригодное не сильнейшему, а слабейшему, которым оно руководит (336b-342e).

Фрасимах упрекает Сократа в наивности: да, пастухи заботятся о благе овец, но они делают это ради своего блага. Также и правители думают о своей пользе. Подданные осуществляют то, что пригодно правителю, так как в его руках сила. В жизни справедливый человек всегда проигрывает по сравнению с несправедливым, будь то взаимные обязательства или какие-нибудь взносы, или исполнение государственной должности. Несправедливость торжествует, особенно когда она осуществляется в государственных масштабах. Те, кто порицает несправедливость, просто боятся за себя. Поэтому справедливостью люди называют то, что пригодно сильнейшему, а несправедливость целесообразна и полезна сама по себе (343a-344c).

Отвечая на это, Сократ говорит, что пастух заботится об овцах, не как стяжатель, желающий поживиться за счет овец. Пастушеское искусство приносит пользу не пастуху, а овцам. Польза пастуха состоит в вознаграждении за его труд. И вообще, каждое искусство приносит свою особую пользу: пастушество сохранность овец, врачевание – здоровье и т.д. Но каждому мастеру пользу приносит не их искусство, а особое искусство осуществления оплаты труда. Также и искусство правителя приносит пользу не правителю, а подданным. Поэтому и для приступающих к правлению должно существовать вознаграждение – деньги либо почет, или наказание для отказывающихся управлять. На недоуменный вопрос Главкона, зачем тут наказания, Сократ объясняет, что наиболее порядочные люди лишены честолюбия и сребролюбия, а потому не рвутся во власть*. Если не принудить их к этому, они (как и все прочие люди) получат «самое великое наказание» – быть  под властью человека, худшего, чем тот, кто не согласился управлять. Если бы государство состояло из одних хороших людей, все стремились бы устраниться от правления, как теперь оспаривают власть. Стало бы ясно, что подлинный правитель заботится не о том, что пригодно ему, а о пользе подданных (345c-347d).

Затем Сократ рассматривает утверждение Фрасимаха, что жизнь людей несправедливых лучше жизни справедливых. Он задает вопрос: порочна ли справедливость? Фрасимах отвечает, что нет, но она – «весьма благородная тупость». Разумны и даже добродетельны те, кто способен довести несправедливость до совершенства: подчинить себе целые народы и государства. Фрасимах соглашается с Сократом в том, что справедливый будет стремиться не к приобретению преимущества перед другим справедливым, а только к преимуществу перед несправедливым. Последний же хочет иметь больше всех и стремится к преимуществу перед всеми. Мудрец не станет притязать на большее сравнительно с другим мудрецом, тогда как невежда притязает на большее и сравнительно с ему подобным и с мудрецом. Следовательно, справедливый человек схож с мудрецом, а несправедливый – с невеждой. Но отсюда вытекает и то, что справедливость могущественнее несправедливости. Ведь не только в государстве, но даже среди мошенников и воров внутренняя несправедливость вызывает раздоры, междоусобицы, так что им становится невозможно действовать сообща. Если несправедливые люди сообща иногда кое-чего достигали, так это потому, что было в них кое-что справедливое, так как совершенно порочных людей не бывает: ведь таковые не могли бы действовать вообще(347a-352d).

Глаза выполняют свое назначение благодаря свойственному им достоинству – способности видеть. Душа тоже имеет свое назначение – заботиться, управлять, советовать и т.д. Значит, и у нее есть достоинство, без которого она не выполнит свое назначение. Достоинство души – это справедливость. Поэтому справедливый человек будет жить хорошо, а несправедливый – плохо. «Но что за прок быть несчастным? Иное дело – быть счастливым... Следовательно, несправедливость никогда не может быть выгоднее справедливости»** (353a-354a).

Книга вторая.← Подводя итог первой книги, Сократ отмечает, что исследован только вопрос, является ли справедливость мудростью и добродетелью или она невежество и недостаток. Вопрос же о том, что такое справедливость, остался открытым. Поэтому разговор о справедливости продолжается. Есть три вида благ: одни желательны сами по себе (радость, удовольствия); другие желательны и сами по себе, и ради их последствий (зрение, здоровье); третий вид – блага, которые тягостны, но полезны по их последствиям (упражнения тела, лечение). Сократ относит справедливость ко второму виду. Главкон замечает, что большинство относит справедливость к виду тягостному, которому можно предаваться только ради уважения и славы. Чтобы не страдать от несправедливости, люди договорились ввести законодательство и взаимный договор. Установления закона назвали справедливыми как нечто среднее между истинной справедливостью и безнаказанной несправедливостью. Но если бы  люди обрели неограниченную возможность безнаказанной несправедливости, то справедливых людей не было бы вовсе. Чтобы судить, счастливее ли справедливый или несправедливый, надо представить ситуацию, когда справедливый человек от своей справедливости не получит ничего, да к тому же прослывет несправедливым и будет подвергнут пыткам, а несправедливый, напротив, получит все жизненные блага (354b-362c).

Брат Главкона Адимант дополняет постановку задачи, указывая, что никто никогда не порицал несправедливость и не восхвалял справедливость иначе как за вытекающие из них славу и дары, никто не говорил, что несправедливость – величайшее зло, а справедливость – величайшее благо. Он просит Сократа показать, какое действие производят в человеке справедливость и несправедливость сами по себе, независимо от их последствий, «потому что ты всю свою жизнь не исследовал ничего другого, кроме этого». Сократ признает величайшую трудность задачи. Справедливость бывает свойственна и отдельному человеку и государству в целом. Государство больше отдельного человека, и там справедливость легче определить, подобно тому, как крупные буквы легче прочитать, чем мелкие. Поэтому беседа переключается на государственное устройство (362d-369b).

Источником общества Сократ считает потребности людей. Живя в одиночку, люди не могли бы удовлетворять все свои потребности. Поэтому они создают «совместное поселение» – государство. Фундаментом государства является разделение труда. «Можно сделать все в большем количестве, лучше и легче, если выполнять одну работу соответственно своим природным задаткам..., не отвлекаясь на другие работы». Образ жизни у людей в условиях разделения будет таким: «Они будут производить хлеб, вино, одежду, обувь, будут строить дома, летом большей частью работать обнаженными и без обуви, а зимой достаточно одетыми и обутыми. Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростнике или на чистых листьях. Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и мирта, они будут пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и воспевать богов, радостно общаясь друг с другом» (372 a-b).

Если людей не удовлетворит «простой образ жизни», государство придется увеличивать за счет людей, производящих предметы роскоши. Вероятно, придется воевать, чтобы расширить территорию государства и защищаться от соседей. Население придется увеличить на целое войско. Главкон недоумевает: а разве само население не способно защититься? Сократ напоминает, что в проектируемом ими совершенном государстве каждый должен делать то, к чему он способен и чему обучен. Поэтому надо отобрать тех, кто по своим природным свойствам годен для охраны государства. Стражи государства должны мужественно сражаться, а для этого обладать «яростным духом». Они должны быть кроткими к своим людям и грозными для неприятеля. Но кроткий нрав противоположен ярости духа. Однако именно такое сочетание качеств есть у породистых собак. Это свойство их природы представляется «подлинно философским»*. Значит, то же самое можно допустить и у человека. Итак, страж государства по своей природе будет обладать стремлением к мудрости и познанию, а также будет проворным и сильным (373a-376c).

Как же воспитать такие качества? Методы известны издавна: для тела – это гимнастическое воспитание, а для души – «мусическое». Мусическое воспитание включает в себя музыку, словесность, другие виды искусства. При этом мусическое воспитание должно предшествовать гимнастическому.

В словесности есть два вида: один – истинный, другой – ложный. Мифы – ложь, но в них есть и истина. С ними дети знакомятся прежде всего, а именно в самом раннем возрасте всего вернее укореняются те черты, которые надо сформировать у воспитанников.  Поэтому надо уговорить воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы, чтобы с их помощью формировать души детей ранее, чем их тела. Нельзя рассказывать юному слушателю, что, поступая крайне несправедливо, герой не совершает ничего плохого. Более всего надо добиваться, чтобы первые мифы были направлены к добродетели. На вопрос Адиманта, какие это мифы, Сократ дает знаменательный ответ: «Не дело законодателей самим творить мифы, им достаточно знать, какими должны быть основные черты поэтического творчества, и не допускать их искажения». Нельзя говорить детям, что боги могут творить зло. Действительная ложь ненавистна и богам и людям, но бывает «ложь во спасение»: ложь врагам, безумным людям, да и ложь мифа полезна как воспитательное средство (376e-382d).

Книга третья←. Для воспитания мужества необходимо с детства приучать стражей не бояться смерти. Поэтому не надо рассказывать ужасы об Аиде, а скорее хвалить все, что есть там. Пусть поэты не сердятся, если будут вычеркнуты стихи, которые не приучают к мысли, что «человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства». Надо исключить из поэм плачи знаменитых героев, предоставив их женщинам. Нельзя, чтобы юноши были и чрезвычайно смешливыми (386a-388e).

Ложь может быть полезна людям как лечебное средство. Правители могут применять ложь как против врага, так и ради своих граждан для пользы государства. Но другим людям лгать нельзя, так как это будет подобно тому, как больной обманывает врача, или гребец – кормчего (389b-c).

Поэзия должна воспитывать у юношей рассудительность, поэтому надо вычеркивать стихи, которые воспевают пьянство или необузданные страсти. Нельзя позволить воспитанникам быть взяточниками и корыстолюбцами. Поэтому нельзя, чтобы они слушали, как воспевается, что «всех ублажают дары – и богов и царей величайших», или как Ахилл отдал за выкуп тело мертвеца. Будет запрещено писать и в стихах, и в прозе, что несправедливые люди чаще всего счастливы, а справедливые – несчастны, что несправедливость целесообразна. Писать надо как раз обратное (389d-392b).

Поскольку стражи должны, отбросив все другие занятия, охранять свободу государства, они не должны заниматься подражанием никому, кроме людей мужественных, рассудительных, свободных. Подражание, если им долго заниматься, входит в природу человека, изменяя и наружность и духовный склад (394d-395d).

Из музыкальных произведений надо изъять лады, свойственные причи­таниям. Поскольку стражам не подходит опьянение, изнеженность и праздность, надо изъять лады, которые изнеживают и свойственны за­стольным песням. Оставить же надо лады, которые «подражают голосам людей несчастных, счастливых, рассудительных и мужественных». Ладная речь, благозвучие, благообразие и ладный ритм – это следствие безупреч­ного нравственно-духовного склада. А так или иначе этим полна живопись, ткачество, вышивание, строительство, производство разной утвари. Урод­ство, неритмичность, дисгармония – близкие родственники злоречия и злонравия, а их противоположности – подражание рассудительности и нравственности. Поэтому надо следить не только за поэтами, но и осталь­ным мастерам препятствовать воплощать в образах живых людей, в по­стройках, в любой работе безнравственное, разнузданное, низкое. Иначе стражи будут воспитываться на изображениях порока и день за днем по мелочам поглотят много дурного, и «составится в их душе некое единое великое зло». Главнейшее воспитательное значение мусического искусства – проникать в глубь души и делать человека благообразным (398e-402a).

Вслед за мусическим искусством юноши должны обучаться гимнастике. При этом надо помнить: здоровый дух создает здоровье тела. Стражи должны воздерживаться от опьянения и довольствоваться простой, здоровой пищей. Граждане должны быть воспитаны так, чтобы у них не возникала частая нужда ни в судьях, ни во врачах (403c-407c).

Хорошие врачи и хорошие судьи воспитываются по-разному.  «Искуснейшими врачами стали бы те, кто, начиная с малолетства, кроме изучения своей науки имел бы дело по возможности с большим числом совсем безнадежных больных, да и сам перенес бы всякие болезни… А судья… душой правит над душами. Нельзя, чтобы она у него с юных лет воспитывалась среди порочных душ, общалась с ними, прошла бы через всяческие несправедливости и сама поступала так,— и все это только для того, чтобы по собственному опыту заключать о чужих поступках, как о чужих болезнях заключают по своим… Поэтому хорошим судьей будет не юноша, а старик, который лишь в зрелые годы ознакомился с тем, что такое несправедливость. Ее наличие он подметил не у себя в душе и не как собственное свойство, а, напротив, в душах других людей как нечто ему чуждое». Итак, в совершенном государстве будут и врачевание и судебное искусство. «Оба они будут заботиться о гражданах, полноценных в отношении как тела, так и души, а кто не таков, кто полноценен лишь телесно, тем они предоставят вымирать; что касается людей с порочной душой, и притом неисцелимых, то их они сами умертвят» (408c-410a).

И мусическое искусство, и гимнастика нацелены на воспитание души. Кто всю жизнь посвятил гимнастике, тот бывает грубым и жестоким. А занимающиеся одним только мусическим искусством становятся слишком мягкими, слабыми духом. Ради гармоничного развития яростного духа и философского начала людям даровано два искусства: гимнастическое и  мусическое (410c-411e).

После этого естественно рассмотреть принципы отбора правителей, которые обеспечили бы должное воспитание стражей. Здесь требуются особые способности и забота о государстве. Всякий больше всего заботится о том, что он любит, а любит он то, в чем польза дела совпадает с его личной пользой. Поэтому правителями должны быть люди, которые целью своей жизни поставили служение пользе государства* и ни в коем случае не согласились бы действовать вопреки ей. Т.е. правитель – человек с устойчивыми взглядами на вещи, неподдающийся соблазнам и обманам. «Даже в их детские годы, предлагая им занятия, надо наблюдать, в чем кто из них бывает особенно забывчив и поддается обману. Памятливых и  не  поддающихся обману надо отбирать, а кто не таков, тех отвергнуть… Подобно тому как жеребят гоняют под шум и крик, чтобы подметить, пугливы ли они, так и юношей надо подвергать сначала чему-нибудь страшному, а затем, для перемены, приятному… Так выяснится, не поддается ли юноша обольщению…, покажет ли он себя при всех обстоятельствах умеренным и гармоничным, способным принести как можно больше пользы и себе, и государству. Кто прошел это испытание и во всех возрастах — детском, юношеском и зрелом — выказал себя человеком цельным, того и надо ставить правителем и стражем государства… А кто не таков, тех надо отвергнуть» (412b-414a).

Чувство патриотизма можно воспитывать и путем яркого «благородного вымысла» (одного из вариантов лжи во спасение). Надо попытаться «внушить сперва самим правителям и воинам, а затем и остальным гражданам, что то, как мы их воспитывали и взращивали, и все, что они пережили и испытали, как бы привиделось им во сне, а на самом-то деле они тогда находились под землей и вылепливались и взращивались в ее недрах — как сами они, так и их оружие и различное изготовляемое для них снаряжение. Когда же они были совсем закончены, земля, будучи их матерью, произвела их на свет. Поэтому они должны и поныне заботиться о стране, в которой живут, как о матери и кормилице, и защищать ее, если кто на нее нападет, а к другим гражданам относиться как к братьям, также порожденным землей… Хотя все члены государства братья…, но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золота, и поэтому они наиболее ценны, в помощников их — серебра, железа же и меди — в земледельцев и разных ремесленников. Все вы друг другу родственники, но большей частью рождаете себе подобных, хотя все же бывает, что от золота родится серебряное потомство, а от серебра — золотое; то же и в остальных случаях. От правителей бог требует прежде всего и преимущественно, чтобы именно здесь они оказались доблестными стражами и ничто так усиленно не оберегали, как свое потомство, и, если ребенок родится с примесью меди или железа, они никоим образом не должны иметь к нему жалости, но поступать так, как того заслуживают его природные задатки, то есть включать его в число ремесленников или земледельцев; если же у последних родится кто-нибудь с примесью золота или серебра, это надо ценить и с почетом переводить его в стражи или в помощники» (414b-415c).

Стражи должны жить в особом лагере, расположенном так, «чтобы удобнее было держать жителей в повиновении в случае, если кто-нибудь не пожелает подчиняться законам, и отражать внешних врагов, если неприятель нападет, как волк на стадо».  (415d-e)

Мало того, что они должны получить правильное воспитание, но «раз им предстоит соблюдать самое главное — с кротостью относиться и друг к другу, и к охраняемым ими гражданам… надо устроить их жилища и прочее их имущество так, чтобы это не мешало им быть наилучшими стражами   и   не   заставляло   бы   их   причинять   зло остальным гражданам… Прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости… Припасы… они должны получать от остальных граждан в уплату за то, что их охраняют… Им одним не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним... Только так могли бы стражи остаться невредимыми и сохранить государство. А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками; ненавидя сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к своей скорейшей  гибели» (416с- 417b).

Книга четвертая.← Адимант обращает внимание Сократа, что такая жизнь правителей и стражей не отвечает общепринятому понятию о счастье: «Не слишком-то счастливыми делаешь ты этих людей, и притом они сами будут в этом виноваты: ведь…, государство в их руках, но они не воспользуются ничем из предоставляемых государством благ, между тем как другие приобретут себе пахотные поля, выстроят большие, прекрасные дома, будут владеть… золотом и серебром и вообще всем, что считается нужным для счастливой жизни. Видимо, твои стражи обосновались в государстве… попросту как наемные вспомогательные отряды, исключительно для сторожевой службы» (419а). Сократ подтверждает, что они служат только за продовольствие, не получая сверх него никакого вознаграждения: «Мы основываем это государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но, наоборот, хотим сделать таким все государство в целом. Ведь именно в таком государстве мы рассчитывали найти справедливость». Если предоставить стражам все то, что обыденное представление связывает со счастьем (собственность, предметы роскоши и т.д.), то они станут «кем угодно, только не стражами». Но «если сапожники станут негодными, испорченными и будут выдавать себя не за то, что они есть на самом деле, в этом государству еще нет беды. Но если люди, стоящие на страже законов и государства, таковы не по существу, а только такими кажутся, ты увидишь, что они разрушат до основания все государство, и только у них одних будет случай хорошо устроиться и процветать» (421а). Таким образом, надо исключить все виды деятельности правителей и стражей, которые могут толкнуть их на злоупотребления властью, так как «при росте и благоустройстве нашего государства надо предоставить всем сословиям возможность иметь свою долю в общем процветании соответственно их природным данным» ( 421с).

Для государства губительны чрезмерные богатство и бедность. «Одно ведет к роскоши, лени, новшествам, другая кроме новшеств – к низостям и злодеяниям». В таком государстве «заключены два враждебных между собой  государства: одно – бедняков,  другое – богачей…, и ты промахнешься, подходя к ним, как к чему-то единому» (422a-423a).

С целью сохранения единства государства, необходимо следить, чтобы оно «было не слишком малым, но и не мнимо большим». Единству государства способствует перевод неудачного потомства стражей в другие сословия, а одаренных людей из других сословий – в стражи. Когда каждый гражданин занимается одним делом, к  которому у него есть способности, он представляет собой единство, укрепляя единство всего государства (423b-d)

Прежде всего для сохранности государства надо оберегать его «от нарушающих порядок новшеств в области гимнастического и мусического искусств», поскольку «нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях — так утверждает Дамон, и я ему верю» (424bc).

Законопослушность надо воспитывать с детства. «Следовательно, …даже игры наших детей должны как можно больше соответствовать законам, потому что, если они становятся беспорядочными и дети не соблюдают правил, невозможно вырастить из них серьезных, законопослушных граждан. (424e – 425a).

Однако не стоит устанавливать законы относительно этикета, моды и т.д., а также законы, касающиеся рынка, отношений между ремесленниками, ссор, драк и т.д. Хорошо воспитанные судьи сами поймут, какие здесь требуются законы. А если нет, то они будут вечно устанавливать новые законы и вносить в них поправки подобно людям, которые постоянно лечатся вместо того, чтобы прекратить порочную жизнь. «То же самое происходит в плохо управляемых государствах, где гражданам запрещается изменять государственное устройство в целом и такие попытки караются смертной казнью» (425b-426c).

Совершенное государство обладает четырьмя добродетелями: мудростью, мужеством, рассудительностью  и справедливостью. Мудрость – это искусство всегда быть на страже целостности государства. Государство мудро, если мудры его правители, т.е. совсем небольшая часть населения (428а-429а). Мужество государства определяется частью его граждан, которые сражаются за него. Оно состоит в сохранении одного и того же мнения об опасностях, а именно того, которое внушил законодатель путем воспитания (429с). Третья добродетель государства – рассудительность – это «власть над определенными удовольствиями и вожделениями». «Множество самых разнообразных вожделений, удовольствий и страданий легче всего наблюдать у детей, женщин и у домашней челяди, а среди тех, кого называют свободными людьми,— у ничтожных представителей большинства… А простые, умеренные переживания, продуманно направленные с помощью разума и правильного мнения, ты встретишь у очень немногих, лучших по природе и по воспитанию… В нашем государстве ничтожные вожделения большинства подчиняются разумным желаниям меньшинства, то есть людей порядочных» (431b-d). Рассудительность – это «естественное созвучие худшего и лучшего в вопросе о том, чему надлежит править и в государстве, и в каждом отдельном человеке» (432a). Таким образом, если мудрость и мужество воплощаются отдельными категориями граждан, то рассудительность должна быть присуща всем гражданам без исключения.

Здесь беседа подошла к кульминационному пункту – к решению вопроса о справедливости. «Мы установили…, что каждый отдельный человек должен заниматься чем-нибудь одним из того, что нужно в государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам больше всего способен… Но заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие – это и есть справедливость» (433a-b). «В вопросе совершенства государства способность каждого гражданина делать свое дело соперничает с мудростью, рассудительностью и мужеством» (433d). Также справедливость имеет большее значение для государства, чем указанные добродетели.

При судебных разбирательствах усилия судей направлены на то, чтобы никто не захватывал чужого и не лишался своего. Это также подтверждает, что «справедливость состоит в том, чтобы каждый имел свое и исполнял тоже свое». Если ремесленники возьмутся не за свое дело, поменявшись ролями, тогда государство потерпит небольшой урон. Если же тот, кто по своим задаткам делец, возвысится благодаря богатству, связям и попытается перейти в сословие воинов, или воин проникнет в число членов совета или в стражи, будучи этого не достоин, такое вмешательство не в свое дело губительно для государства. Это и есть высшая несправедливость (433е-434с).

Говоря о справедливости применительно к отдельному человеку, надо «признать, что в каждом из нас присутствуют как раз те же виды нравственных свойств, что и в государстве. Иначе откуда бы им там взяться?» (435e). Сократ погружается в область психологии, производя основательное изыскание этих начал человеческой души. Он приходит к выводу, что подобно тому, как в государстве есть три рода начал (деловое, защитное и совещательное), в человеческой душе тоже три начала: вожделеющее (жажда, голод и т.д.), яростный дух (гнев) и способность рассуждать (разумное начало). Человек, одолеваемый вожделениями, может бранить сам себя и гневаться «на этих поселившихся в нем насильников», т.е. гнев – союзник разума. Но гнев и разум – не одно и то же, так как человек может укорять себя за свой гнев. Оба эти начала оберегают человека: одно – своими советами, другое – вооруженной защитой. Человек мужественен в той мере, в какой яростный дух соблюдает указания рассудка на то, что опасно, а что – нет. Мудр он в той мере, в какой разум главенствует в отношении этих указаний, а мера рассудительности – содружество этих трех начал, когда они согласны, что управлять должно разумное начало. Человек справедлив, если у него каждое начало делает свое дело в отношении правления и подчинения (444d).

 Книга пятая.← Беседа переключается на обсуждение наиболее необычного момента проектируемого государства: общности жен и детей у стражей. Необычность этого вопроса сильно смущает Сократа: «Здесь невероятного еще больше, чем в том, что мы разбирали ранее. Сказать, что это осуществимо,— не поверят, а если бы это и осуществилось вполне, то с недоверием отнеслись бы к тому, что это и есть самое лучшее. Вот и не решаешься затрагивать этот предмет, чтобы беседа… не свелась к благим пожеланиям» (V 450c).

Невероятным кажется уже то, что Сократ ставит вопрос о равноправии женщин: «Здесь надо сперва прийти к соглашению, исполнимо это или нет, и решить спорный вопрос — в шутку ли или серьезно, как кому угодно: способна ли женская часть человеческого рода принимать участие во всех делах наряду с мужчинами, или же она не может участвовать ни в одном из этих дел; а может быть, к чему-то она способна, а к другому — нет? То же и насчет военного дела: способны ли они к нему?» (452e – 453a). Сократ предвидит, что его могут упрекнуть в противоречии: утверждалось, что каждый должен выполнять дело согласно его природе, а женщины по своей природе отличаются от мужчин. Но здесь повод к спорам дают разные значения слова «природа»: надо различать природу как физиологию (она разная у мужчин и женщин) и природу как способности к производственной деятельности (она разная у врача и плотника, если даже они оба мужчины). Поэтому деятельность, к которой способны и мужчины, и женщины, можно поручать женщинам. Женщины, как и мужчины, различаются по своим способностям. Некоторые из них, имеют природные задатки к охране государства. Из их числа стражам надо выбирать жен, «чтобы они вместе жили и вместе стояли на страже государства, раз они на это способны» (456b).

Воспитание стражей-женщин должно быть таким же, как у стражей-мужчин. Сократ заключает, что в государстве, которое они основали, лучшими людьми будут стражи, воспитанные на мусическом и гимнастическом искусстве, а не сапожники, воспитанные на своем мастерстве.

Однако спорный по тем временам вопрос о равноправии женщин – «это еще пустяки» в сравнении с положением о том, что «все   жены   этих   мужей   должны быть общими… И дети тоже должны быть общими, и пусть родители не знают своих детей, а дети — родителей… Что касается полезности, вряд ли станут это оспаривать и говорить, будто общность жен и детей не величайшее благо, если только это возможно. Но вот насчет возможности… возникнут большие сомнения» (V 457d). Общность жен не означает половую распущенность: «В государстве, где люди процветают, было бы нечестиво допустить беспорядочное совокупление… да и правители не позволят… Ясно, что в дальнейшем мы учредим браки… насколько только можно, священные. А священными были бы браки наиболее полезные» (458d-e). Поэтому «лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими и что потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших — нет, раз наше стадо должно быть самым отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей». Таким образом, общность жен будет лишь относительной, а на самом деле будет замаскированное сватовство: «надо будет установить законом какие-то празднества, на которых мы будем сводить вместе невест и женихов… А определить количество браков мы предоставим правителям, чтобы они по возможности сохраняли постоянное число мужчин, принимая в расчет войны, болезни и т. д., и чтобы государство у нас по возможности не увеличивалось и не уменьшалось» (459d – 460a). При этом правителям придется «нередко прибегать ко лжи и обману — ради пользы тех, кто им подвластен» (459c).

Родившееся потомство сразу же  передается в распоряжение должностных лиц. «Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в ясли к кормилицам… А младенцев, родившихся от худших родителей или от родителей, обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено, в недоступном, тайном месте» (460c). На вопрос о том, как же стражи будут распознавать своих детей, следует удивительный ответ: «Никак. Но всякий будет называть своими сыновьями и дочерями мальчиков и девочек, родившихся на десятый или седьмой месяц от дня его вступления в брак, а те будут называть его своим отцом» (461d).

Все эти меры осуществляются ради достижения того, что является величайшим благом государственного устройства (того, «что связует государство»), и исключения величайшего зла (того, «что ведет к потере его единства и распадению на множество частей») (462a).  Когда гражданин совершенного государства радуется или скорбит, то государство «все целиком будет вместе с этим гражданином либо радоваться, либо скорбеть» (462e).

Если вспомнить, что помимо избавления от тягот воспитания детей стражи избавлены от угодничества перед богачами, от мелочных житейских забот, а их победа – спасение государства – прекраснее победы на олимпийских играх, то жизнь стражей является счастливой, вопреки обывательскому мнению о счастье (465d).

Жены стражей также должны участвовать в военных походах, да и дети должны наблюдать сражения. Воинов, проявивших трусость, надо переводить в ремесленники или земледельцы, попавших в плен – отдать врагам. В отношении героев «никому не разрешается отвечать отказом, если такой воин захочет кого-нибудь целовать» (466е-468с).

В междоусобных войнах эллинов не следует обращать побежденных в рабство. «Надо приучать щадить род эллинов из опасения, как бы они не попали в рабство к варварам». Надо искоренить мародерство. «Все эллины – близкие друг другу люди, ...а для варваров они – иноземцы и чужаки». Сражения между эллинами и варварами – война, а между эллинами – раздор. Во время раздоров нельзя порабощать и убивать сограждан, жечь дома и опустошать друг у друга поля, памятуя, что цель –  наказать виновников раздора и заключить мир.  Главкон соглашается: «Наши граждане должны относиться к своим противникам именно таким образом, а к варварам – так, как теперь относятся друг к другу эллины» (469b-471b).

Итак, Сократу при проектировании совершенного государства удалось из­бежать двух опасных волн – провозгласить равноправие женщин и общность жен и детей у стражей. Но ему страшно выска­зать то, что вызовет третью «крупнейшую волну»: совершенное государство «не увидит солнечного света», если не будут царствовать философы или цари не станут философствовать. Философ тот, кто вожделеет ко всей муд­рости в целом. Философ познает не мнения, а бытие и истину. «О тех, кто заме­чает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе, …мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят» (472а-479e).

Книга шестая←. Итак, философы – это люди способные постичь то, что вечно тождественно самому себе. Людей с философской душой страстно влечет к познанию. Они стремятся познать все бытие в целом, не упуская из вида ни одной части, ни малой, ни большой.  Им свойственны ненависть ко лжи и любовь к истине, рассудительность и бескорыстие. «Мелочность – злейший враг души, которой предназначено вечно стремиться к божественному и человеческому в их целокупности» (486а).

Но осуществимо ли государство, где правят философы? «Если  для  людей, выдающихся в философии, возникала когда-либо в беспредельности минувшего или существует ныне необходимость взять на себя заботу о государстве — в какой-либо варварской местности, далеко, вне нашего кругозора — или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что в этом случае был, есть или будет осуществлен описанный нами государственный строй.... Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможном мы не говорим. А что это трудно, признаем и мы» (499cd). Люди должны понять, что «не будет процветать государство, если его не начертят художники по божественному образцу... Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они сперва очистили бы их, что совсем нелегко. Но... они с самого начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных лиц, ни государства и не стали бы вводить в государстве новые законы, пока не получили бы его чистым или сами не сделали бы его таковым. ...После этого... они сделают набросок государственного устройства... Разрабатывая этот набросок, они пристально будут вглядываться в две вещи: в то, что по природе справедливо, прекрасно, рассудительно и т.д., и в то, каково же все это в людях. ...Кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока не сделают человеческие нравы, насколько это осуществимо угодными богу (500e – 501c). «Может случиться, что среди потомков царей и властителей встретятся философские натуры», которым удастся избежать порчи. «Достаточно появится одному такому лицу, имеющему в своем подчинении государство, и человек этот совершит все то, чему теперь не верят. ...Если правитель будет устанавливать законы и обычаи, которые мы разобрали, не исключено, что граждане охотно станут их выполнять» (502a-b).

Философ, достойный стать правителем должен обладать способностью воспринять самые высокие познания, которые даже важнее, чем познание справедливости. К ним относится идея блага. По мнению большинства, благо состоит в удовольствиях. Люди, более тонкие, полагают, что оно в понимании. Но и последние сводят понимание к пониманию того, что хорошо (503е -505b).

«К благу стремится любая душа и ради него все совершает..., но ей трудно... понять, в чем же оно состоит» (505d-e). Правитель государства не может остаться в «помрачении относительно этого важного предмета». Страж справедливости и красоты должен знать, в каком отношении они суть благо. Сократ признается, что он не знает, что такое благо (506c), а на просьбу сказать хотя бы его мнение об этом, отвечает, что «все мнения, не основанные на знании, никуда не годятся». Однако он может сказать о том, что «рождается от блага и чрезвычайно на него походит». Сократ, как обычно, начинает со сравнений. В ночной тьме предметы рассматривать трудно, и человека можно принять чуть ли не за слепого. Но мы отчетливо видим предметы, освещенные солнцем, значит, зрение в порядке. Так бывает и с душой. «Когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, что показывает ее разумность. Когда же она уклоняется в область смешения со мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума. ... То, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага – причиной знания и познаваемости истины» (508d-e).  Свет и зрение – «солнцеобразны», но они не Солнце. Также познание и истина имеют образ блага, но они не благо.

Благо подобно Солнцу в еще одном отношении. «Солнце дает всему, что мы видим, не только возможность быть видимым, но и рождение, рост, а также питание, хотя само оно не есть становление. ...Считай, что и познаваемые вещи не только могут познаваться лишь благодаря благу, но оно дает им и бытие, и существование, хотя само благо не есть существование, оно — за пределами существования, превышая его достоинством и силой» (509b).

Есть двое владык: Солнце – владыка зримого мира, благо – умопостигаемого. Зримый мир делится на реальные предметы и на образы (отражения  в воде, в зеркалах и т.д.). Умопостигаемый мир также делиться на две области: «Один раздел умопостигаемого душа вынуждена искать на основании предпосылок, пользуясь образами... и устремляясь поэтому не к началу, а к завершению… Другой раздел душа отыскивает,  восходя от предпосылки к началу, такой предпосылки не имеющему. Без образов, какие были в первом случае, но при помощи самих идей пролагает она себе путь» (510b). Сократ поясняет это положение примером. Произведения ваяния и живописи «служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором». Когда душа стремится к этому виду умопостигаемого, она «вынуждена пользоваться предпосылками и потому не восходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределы предполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низших вещах». Второй раздел умопостигаемого есть то, чего наш разум достигает с помощью диалектической способности. Свои предположения он не выдает за нечто изначальное, напротив, они для него только предположения как таковые, то есть некие подступы и устремления к началу всего, которое уже не предположительно. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он приходит затем к заключению, вовсе не пользуясь ничем чувственным, но лишь самими идеями в их взаимном отношении, и его выводы относятся только к ним» (510e – 511c).

С делением зримого и умопостигаемого миров (каждого из них на две области) соотносятся четыре состояния души: «на высшей ступени – разум, на второй – рассудок, третье место удели вере, а последнее – уподоблению» (511e).

 Книга седьмая←.  Можно уподобить «нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности  вот  какому  состоянию... Представь,   что  люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол. ...За этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она  видна поверх стены... При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат» (VII 514a – 515a). Пещерные жители видят только тени; им они присваивают названия, им же приписывают и звуки, издаваемые людьми, несущими предметы. Эти тени они принимают за истину. Если кого-то из них освободят и выведут наверх, он будет ослеплен ярким светом, но потом поймет истинное положение вещей. Вспомнив премудрость пещерных жителей и славу, воздаваемую тамошним мудрецам, он будет готов вынести что угодно, лишь бы не возвращаться к прошлой жизни. А если он вернется и станет рассказывать сотоварищам истинное положение вещей, они будут смеяться над ним как над безумным.

Смысл аллегории таков: «область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей... – это подъем души в область умопостигаемого. ...В том, что познаваемо, идея блага – это предел, и она с трудом различима, но... именно она – причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама – владычица, от которой зависят истина и разумение» (VII 517b).

Для управления государством не годятся как люди, несведущие в истине, так и те, кто всю жизнь занимается самоусовершенствованием. Когда лучшие натуры научаться видеть благо, им не позволено будет оставаться на вершине. Они должны будут спуститься «к тем узникам» и «разделить с ними труды их и почести». На сомнение Главкона, что из-за этого выдающиеся люди будут жить хуже, чем могли бы, Сократ напоминает, «что закон ставит целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства. То убеждением, то силой обеспечивает он сплоченность всех граждан, делая так, чтобы они были друг другу взаимно полезны для всего общества» (519e). Это не будет несправедливостью по отношению к философам, так как государство создало для них условия для их развития, и они должны «каждый в свой черед спускаться в обитель прочих людей и привыкать созерцать темные стороны жизни». Используя свое высшее познание, они устроят государство «уже наяву, а не во сне, как это происходит сейчас в большинстве государств, где идут... призрачные сражения за власть, – будто это какое-то великое благо». Где всего менее стремятся к власти те, кому предстоит править, там государство управляется лучше всего. Но презрение к власти всего более свойственно философскому образу жизни.

С помощью чего же можно вывести людей «наверх, к свету» и сделать их философами? Прежде всего, с помощью изучение арифметики. Она необходимо для военного дела, но эта наука ведет человека к размышлению. Нас побуждает к исследованию то, что воздействует на ощущения одновременно со своей противоположностью. Именно так действуют на нас единица и число*. Люди с прирожденной способностью к счету восприимчивы ко всем наукам. Обучение счету делает более способными к наукам даже тех, кто туго соображает.

Другой наукой, полезной и в военном деле, и способствующей философскому отношению к миру, является геометрия. Третья такая наука – астрономия. «Небесным узором надо пользоваться как пособием для изучения подлинного бытия». «Как глаза устремлены к астрономии, так уши – к движению стройных созвучий». Астрономия и музыка, словно родные сестры. Однако самое главное для воспитания философов – овладение диалектическим методом. «Когда кто-нибудь делает попытку рассуждать, он, минуя ощущения, посредством одного лишь разума устремляется к сущности любого предмета и не отступает, пока при помощи самого мышления не постигнет сущности блага» (532a). Диалектик тот, кому доступно доказательство сущности каждой вещи (534b).

Теперь можно уточнить принцип отбора правителей. К качествам, указанным ранее, надо добавить острую восприимчивость к наукам и быструю сообразительность. «Ведь души робеют перед могуществом наук гораздо больше, чем перед гимнастическими упражнениями». За философию надо браться не подлым людям, а благородным. У философа не должно хромать трудолюбие и отвращение ко лжи. Ранее, говоря об отборе философов, «мы выбирали пожилых, а теперь выходит, что это не годится... именно юношам принадлежат все великие и многочисленные труды» (536d).

Счет, геометрию и другие знания, подготовительные для диалектики, надо преподавать еще в детстве, не делая форму обучения принудительной. Но детей надо брать и на войну «зрителями на конях». «Пусть они отведают крови, словно щенки». Когда закончатся обязательные телесные упражнения, юношам, отобранным из числа двадцатилетних, надо дать общий обзор изучавшихся им наук, «чтобы показать их сродство между собой и природой бытия. ...Кто способен все обозреть, тот диалектик» (537b-c). Из этих юношей, когда им исполнится тридцать, надо опять произвести отбор, наблюдая «кто из них умеет, не обращая внимания на зрительные и остальные ощущения, подняться до истинного бытия». Но здесь требуется осторожность, так как умение рассуждать может быть обращено во зло. Путем рассуждений можно исказить представление о прекрасном. Так окажется, что он станет нарушителем законов, хотя раньше он их соблюдал. Злоупотребление софистическими рассуждениями особенно свойственно подросткам. К обучению отвлеченным рассуждениям надо допускать лишь упорядоченные и стойкие натуры. Вдобавок необходимо проверить, «устоят ли они перед разнообразными влияниями или же кое в чем поддадутся». На это отводится пятнадцать лет. В пятидесятилетнем возрасте те, «кто всячески отличился», могут занять государственные должности. Они «будут высоко ценить порядочность и ту честь, что с нею связана, но самым великим и необходимым будут считать справедливость; служа ей и умножая ее, устроят они свое государство». Как именно? «Всех, кому в городе больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад, в тех законах, о которых мы говорили. Таким-то вот образом всего легче и скорее установится тот государственный строй, о котором мы говорили, государство расцветет, а народ, у которого оно возникнет, достигнет блаженства» (540e – 541a). 

Книга восьмая.← В совершенном государстве правят лучшие.  Это аристократический строй. Существующие государственные системы являются в той или иной степени извращенными. Различают четыре вида извращенных государственных устройств.  Крито-спартанская система (тимократия), олигархия, демократия, тирания. Государственные устройства промежуточного вида «у варваров встречаются не реже, чем у эллинов». Каждому виду государств соответствует свой духовный склад людей.

Тимократия основывается на честолюбии. Тимократическое правление может произойти из аристократического в результате раздора «внутри той его части, которая обладает властью». Причиной этого может стать то, что стражи «станут рожать детей в неурочное время». Для божественного потомства и потомства человеческого существует кругооборот, характеризуемый определенными числами. «Коль это останется невдомек нашим стражам и они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими природными задатками и со счастливой участью» (VIII 546d). Новое поколение не оценит должным образом мусическое, а потом и гимнастическое искусство. Стражи и дельцы согласятся установить частную собственность на землю и на дома, «а тех, кого они до той поры охраняли как своих свободных друзей и кормильцев, решили обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и сторожевой службой» (547b-c). На государственные должности там будут назначать тех, что «попроще — скорее рожденных для войны, чем для мира». В этом государстве все смешано (расточительность соседствует с жадностью и т.д.), одно только бросается в глаза – соперничество и честолюбие. 

«Тимократический» человек «ценит образованность и охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек жесток,  хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а  властям чрезвычайно послушен». Чем он старше, тем больше любит деньги (548e – 549b).  

Олигархия – «это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении. …Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию…Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше почитают добродетель». Главный порок олигархического строя – «это норма, на которой он основан. …Если кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка, будь он и больше способен к управлению кораблем, не допускать... Никуда бы не годилось такое кораблевождение… Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно – бедняков, другое – богачей» (550d – 551d). При олигархии развивается «величайшее из зол» – возможность продать все свое имущество и стать деклассированным элементом общества. Олигархия плодит трутней без жала (бедняков) и трутней с жалом (преступников).

«Олигархический» человек – это отпрыск разорившихся родителей. Он ударяется в стяжательство и бережливость. Он почитает только богатство и богачей. Он раздвоен: худшие вожделения берут верх над лучшими. При олигархии правители потворствуют расточительности, скупая имущество распущенных молодых людей. Что касается самих правителей и их окружения, то молодежь у них избалована, ленива духом и телом.

Демократия «осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию. …Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и откровенность и возможность делать что хочешь. … В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не жаждешь» (557a -557e). В демократическом государстве наблюдается снисходительность к преступникам, когда приговоренные к смерти или к изгнанию, продолжают вращаться в обществе. Человеку там оказывается почет, если он показывает расположение к толпе.

«Демократический человек» появляется из олигархического. Вожделения делятся на два вида: неизбежные и лишенные необходимости. Трутни преисполнены этими последними.  Когда юноша попадет в их общество и отведает меда трутней, это и будет началом перехода от олигархического типа к демократическому. Так человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости.

Тирания. Подобно тому, как олигархию губит ненасытное стремление к богатству, демократию губит чрезмерная жажда свободы. Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правителей, похожих на подвластных, и подвластных, похожих на правителей, там восхваляют. Отец начинает бояться сыновей, учитель – учеников. «Душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они… тем, что перестанут считаться даже с законами — писаными или неписаными,— чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти». Но «все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону… Из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство».

Демократическое государство можно разделить на три части: трутни, имеющие при демократии больше свободы, чем при олигархии. Здесь они «чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе». Вторая часть – богатые  дельцы. «Третий разряд составляет народ — те, что трудятся своими руками, чужды делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при демократическом   строе   всего   влиятельнее,   особенно когда соберутся вместе» (558c – 565a). Когда у имущих отнимают собственность, власти оставляют большую часть себе, а часть раздают народу. Имущие вынуждены защищаться, становясь приверженцами олигархии. Народ, привыкший возвеличивать кого-то одного, в качестве защитника своих интересов  выдвигает тирана.

«Тиранический» человек, имея в своих руках послушную толпу, не может воздержаться от крови соплеменников. «Он тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью». Имея много врагов, они требуют, чтобы народ дал им телохранителей. В первое время он притворяется милостивым ко всем. Если же он «заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю». Он уничтожит влиятельных людей, недовольных всем происходящим. Если же народ попытается избавиться от тирана, тогда он узнает, «что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами» (565d – 569b) .

Книга девятая.← Эта книга содержит этическую теорию смысла жизни человека. Наиболее низменные вожделения вытеснены из нашего сознания и пробуждаются только во сне: «Какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это-то и обнаруживается в сновидениях» (572b). Именно эти вожделения овладевают тиранической душой. Демократический  человек по своей природе лучше тех, кто его портит. «Он живет не низменной жизнью и не беззаконной и превращается из человека олигархического в демократа». Но «искусные чародеи и творцы тиранов» могут внушить его сыну страсть к праздности и растрате накопленного. Решающую роль при этом играет «тиран-Эрот», который «ведет за собой все желания, словно телохранителей». Под его властью юноша разоряет родителей, идет на преступления. «Раньше, пока человек подчинялся обычаям, законам и своему отцу и внутренне ощущал себя демократом, эти желания высвобождались у него лишь в сновидениях; теперь же, когда его тиранит Эрот, человек навсегда становится таким, каким изредка бывал во сне»*. «Когда в государстве наберется много таких людей и их последователей, и они ощутят свою многочисленность, то как раз из их среды и рождается тиран, чему способствует безрассудство народа. Это будет тот из них, кто сам в себе, то есть в своей душе, носит самого великого и отъявленного тирана» (572d – 575d).

Большинство полагает, что тиран – счастлив, так как удовлетворяет все свои капризы. Но если «рассматривать человека, вникая мысленно в его нрав, а не глядеть, как дети, только на внешность», то станет очевидным, что «кто подлинно тиран, тот подлинно раб величайшей угодливости и рабства, вынужденный льстить самым дурным людям. Ему не удовлетворить своих вожделений, очень многого ему крайне недостает, он оказывается поистине бедняком, если кто умеет охватить взглядом всю его душу. Всю свою жизнь он полон страха, он содрогается и мучается, коль скоро он сходен со строем того государства, которым управляет» (579d-e).

Из пяти представителей царского строя, тимократии, олигархии, демократии и тирании самым счастливым «будет человек наиболее царственный, властвующий над собой; самым несчастным… будет тот, кто и сам для себя худший тиран, да еще и до крайности тиранит свое государство».

Подобно тому, как государство подразделяется на три сословия, в душе человека есть три начала, которым соответствует три вида удовольствий. Вожделеющее начало Сократ соотносит со сребролюбием. Начало, «посредством которого человек распаляется» - это честолюбие. Начало, посредством которого мы познаем, называется «любознательным, философским». У разных людей душой правят разные начала, поэтому есть три типа людей: сребролюбцы, честолюбцы и философы. Сребролюбец находит, что в сравнении с наживой удовольствие от почета ничего не стоит. Честолюбец считает удовольствия, доставляемые деньгами, пошлыми. Философ считает удовольствием только познание истины. Философ может испытать удовольствия, доставляемые деньгами и почетом, «А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано» (580b – 582c).

Душу человека с его противоречивыми страстями можно сравнить с многоголовым зверем, имеющим головы домашних и диких зверей, среди которых есть и голова человека. «Тот, кто признает полезность справедливости, тем самым утверждает, что нужно делать и говорить все то, при помощи чего внутренний человек сумеет совладать с тем [составным] человеком и как хозяин возьмет на себя попечение об этой многоголовой твари, взращивая и облагораживая то, что в ней есть кроткого, и препятствуя развитию ее диких свойств» (589a-b).

Человеку ставится в упрек занятия ремеслами, из-за того, что у него, как правило, ослаблена лучшая часть его души. «Всякому человеку лучше быть под властью божественного и разумного начала, особенно если имеешь его в себе как нечто свое; если же этого нет, тогда пусть оно воздействует извне, чтобы по мере сил между всеми нами было сходство и дружба, и все мы управлялись бы одним и тем же началом» (590c-d). Справедливый человек, управляемый разумным налом, «не подчинит состояние своего тела и его питание звероподобному и бессмысленному удовольствию… Даже на здоровье он не будет обращать особого внимания, не поставит себе целью непременно быть сильным, здоровым, красивым, если это не будет способствовать рассудительности. Он обнаружит способность наладить гармонию своего тела ради согласия и гармонии души. …И в обладании имуществом у него также будет порядок и согласованность… Он будет соблюдать свой внутренний строй и будет начеку — как бы там что не нарушилось из-за изобилия или, наоборот, недостатка имущества… И в том, что касается почестей, он будет учитывать то же самое: он не отклонит их и даже охотно отведает, если найдет, что они делают его добродетельнее, но, если они нарушат достигнутое им состояние согласованности, он будет избегать их и в частной, и в общественной жизни» (591c – 592a). Что касается занятий государственными делами, то ими он будет заниматься лишь в том случае, если будет возможность строить совершенное государство.

Книга десятая.← Сократ вновь обращается к роли поэзии в совершенном государстве. Он утверждает, что «ее ни в коем случае нельзя допускать, поскольку она подражательна». «Придется это сказать, хотя какая-то любовь к Гомеру и уважение к нему, владеющие мною с детства, препятствуют мне в этом… Однако нельзя ценить человека больше, чем истину, вот и приходится сказать то, что я говорю» (595b-c).

У каждой вещи есть ее идея. Мастер изготавливает вещь, всматриваясь в идею, но никто из них не создает саму идею. Живописец изображает вещь, созданную мастером, т.е. он создает произведение, стоящее на третьем месте от сущности. Также и поэт: он передает оттенки искусств и ремесел, хотя ничего в них не смыслит. Но поэтические вымыслы производят сильное впечатление – «так велико какое-то очарование всего этого».

Наше зрение нередко обманывает нас, порождая иллюзии. Измерение и счет помогают избавиться от них, а это дело разумного начала души. Но подражательное искусство творит произведения далекие от действительности, неподдающиеся измерению. Оно «имеет дело с началом нашей души, далеким от разумности; поэтому такое искусство и не может быть сподвижником и другом всего того, что здраво и истинно… Стало быть, подражательное искусство, будучи и само по себе низменным, сочетаясь с низменным низменное и порождает».

Обычай говорит, что в несчастьях нельзя предаваться отчаянию, и лучшее начало нашей души охотно следует этому разумному соображению. Поэт, чтобы достичь успеха, изображает драматические события, возбуждая в людях сильные переживания. Этим «он пробуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное начало». «Будь то любовные утехи, гнев или всевозможные другие влечения нашей души… все это возбуждается в нас поэтическим воображением. Оно питает все это, орошает то, чему надлежало бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а между тем следовало бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее, вместо того чтобы быть хуже и несчастнее… Это напоминание пусть послужит нам оправданием перед поэзией за то, что мы выслали ее из нашего государства, поскольку она такова. Ведь нас побудило к этому разумное основание…Тем не менее надо сказать, что, если подражательная поэзия, направленная лишь на то, чтобы доставлять удовольствие, сможет привести хоть какой-нибудь довод в пользу того, что она уместна в благоустроенном государстве, мы с радостью примем ее. Мы сознаем, что и сами бываем очарованы ею, но предать то, что признаешь истинным, нечестиво… И тем ее приверженцам, кто сам не поэт, но любит поэтов, мы дали бы возможность защитить ее даже в прозе и благосклонно выслушали бы, что она не только приятна, но и полезна для государственного устройства и человеческой жизни. Ведь мы обогатились бы, если бы она оказалась не только приятной, но и полезной… Если же не удастся ее защитить, тогда. нам остается поступить так, как поступают, когда сначала в кого-то влюбились, но потом рассудили, что любовь бесполезна и потому хоть и через силу, но все-таки от нее воздерживаются. Вот и мы: из-за воспитания, полученного нами в нынешних прекрасно устроенных государствах, в нас развилась любовь к подобного рода поэзии, и мы желаем ей добра, то есть чтобы она оказалась и превосходной, и вполне правдивой. Но до тех пор, пока она не оправдается, мы… будем повторять для самих себя как целительное заклинание то самое рассуждение, к которому мы пришли…  Ведь спор идет… о великом деле… о том, быть ли человеку хорошим или плохим. Так что ни почет, ни деньги, ни любая власть, ни даже поэзия не стоят того, чтобы ради них пренебрегать справедливостью и прочими добродетелями (606d – 608b).

Величайшее воздаяние за добродетель связано с тем, что душа бессмертна. «Каждую вещь губят свойственные ей зло и негодность, но если это ее не губит, то уж ничто другое ее не разрушит… Порча тела — болезнь — измождает и разрушает тело… Так и все… приходит к небытию вследствие собственной порочности» (609c). Но даже величайшая несправедливость не убивает душу. А если собственные порочность и зло не способны убить душу, то от зла, назначение которого – губить другие вещи, вряд ли погибнет душа. Но раз что-то не гибнет ни от собственного, ни от постороннего зла, то оно существует, вечно, оно бессмертно (610е – 611а).

Ранее было найдено, что справедливость сама есть нечто лучшее для души. Поэтому постигнет ли справедливого человека болезни, нищета или что другое, что считается злом, все равно это будет ему во благо при жизни или после смерти.  «Ведь боги никогда не оставят своего попечения о человеке, который стремится быть справедливым и, упражняясь в добродетели, уподобляется богу, насколько это возможно для человека» (613a). И люди в конце концов воздадут должное и справедливым, и несправедливым. Но главные воздаяния ожидают людей после смерти. «В убеждении, что душа бессмертна и способна переносить любое зло и любое благо, мы все — если вы мне поверите — всегда будем держаться вышнего пути и всячески соблюдать справедливость вместе с разумностью, чтобы, пока мы здесь, быть друзьями самим себе и богам» (621с).

 

«ЗАКОНЫ»

 

Книга первая.← Три старца – Афинянин, спартанец Мегилл и критянин Клиний ведут беседу о законах, принятых в разных государствах. Афинянин спрашивает Клиния, с какой целью закон установил на Крите совместные трапезы (сиситии), гимнасии (места, где выполняются гимнастические упражнения) и критский способ вооружения. Ответ: все это приспособлено к войне. «Ибо то, что большинство людей называет миром, есть только имя, на деле же от природы существует вечная непримиримая война между всеми государствами». Военная мощь жизненно необходима государству, «ибо все блага побежденных достаются победителю» (626b). 

Но и  между поселками, домами в поселках, между двумя людьми и внутри каждого человека идет война.  «Победа над самим собой есть первая и наилучшая из побед». Государство, где несправедливые терпят поражение, сильнее и лучше.

При судебных разбирательствах не тот судья хорош, который погубит худших, а тот, который «никого бы не погубил, но примирил бы их, установив на будущее время такие законы их взаимоотношений, чтобы они были друзьями».

Устроитель государства должен, прежде всего, беспокоиться о предотвращении междоусобий. «Ведь самое лучшее - это не война, не междоусобия». Хороший законодатель должен «устанавливать законы, касающиеся войны, ради мира, а не законы, касающиеся мира, ради военных действий»(625с-628е).

 Мудрый устроитель исходит из всей добродетели в целом, тогда как «теперь каждый... устанавливает то, в чем у него в данное время нужда: один — законы о наследовании..., другой — об оскорблениях действием... и так до бесконечности. …Правильно начать именно с добродетели и утверждать, что ради нее-то и установил устроитель свои законы». «Критские законы… правильны, так как делают счастливыми тех, кто ими пользуется, предоставляя им все блага». Есть два рода благ: человеческие и божественные. Меньшие блага — это здоровье, красота, сила в беге, богатство, «но не слепое, а зоркое, спутник разумности». Главное из божественных благ — «это разумение; второе — сопутствующее разуму здравое состояние души; из их смешения с мужеством возникает третье благо — справедливость; четвертое благо — мужество». Законодатель, составляя законы, должен «наблюдать людей во всех их взаимоотношениях, интересоваться их скорбями и удовольствиями, а также всевозможными вожделениями и страстями, своевременно выражая им порицание и похвалу посредством самих законов» (630е-632а). Особенно превосходен закон, «запрещающий молодым людям исследовать, что в законах хорошо и что нет, и повелевающий всем единогласно и вполне единодушно соглашаться с тем, что в законах все хорошо, ибо они установлены богами; иные же утверждения вовсе не следует допускать. Если у вас что-либо подобное придет в голову человеку старому, он может высказать свое мнение должностному лицу или человеку своих лет, но только не в присутствии юноши» (634de).

Мужество состоит не только в преодолении страха и страданий, но и во власти над удовольствиями. Чтобы воспитать мужество, надо с малолетства упражняться в преодолении страха и «самых больших удовольствий». Говоря о рассудительности, надо признать, что «трудно в вопросах государственного устроения установить и на деле, и на словах что-либо бесспорное». Это касается и вопроса об опьянении, а «это обычай немаловажный», так как «совместный досуг за чашей вина имеет большое воспитательное значение, если при этом все совершается правильно» (635с-641d). 

Разговор переходит на общие вопросы воспитания. «Человек, желающий стать достойным в каком бы то ни было деле,  должен с ранних лет упражняться, то забавляясь, то всерьез, во всем, что к этому относится. Например, кто хочет стать хорошим земледельцем или домостроителем, должен еще в играх либо обрабатывать землю, либо возводить какие-то детские сооружения.  Их воспитатель должен каждому из них дать небольшие орудия — подобия настоящих. Точно так же пусть он сообщит им начатки необходимых знаний, например строителя пусть научит измерять и пользоваться правилом, воина — ездить верхом и так далее, все это путем игры. Пусть он пытается при помощи этих игр направить вкусы и склонности детей к тому занятию, в котором они должны впоследствии достичь совершенства. Самым важным в обучении мы признаём надлежащее воспитание, вносящее в душу играющего ребенка любовь к тому, в чем он, выросши, должен стать знатоком и достичь совершенства». Важно дать общее определение воспитания. Воспитание – «то, что с детства ведет к добродетели, заставляя человека страстно желать и стремиться стать совершенным гражданином, умеющим согласно справедливости подчиняться или же властвовать. …Воспитание же, имеющее своим предметом и целью деньги, могущество или какое-нибудь иное искусство, лишенное разума и справедливости, низко и неблагородно, да и вовсе недостойно носить это имя» (643b-644a).

Каждый из нас единое целое, но в каждом живут два неразумных советчика: удовольствие и страдание. К ним примешиваются страхи и надежды. Над всем этим стоит разум, который, «став общим установлением государства, получает название закона». Все это можно пояснить с помощью образного сравнения. «Представим себе, что мы… чудесные  куклы богов, сделанные ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью… Внутренние наши состояния… точно шнурки или нити, тянут и влекут нас каждое в свою сторону и, так как они противоположны, увлекают нас к противоположным действиям, что и служит разграничением добродетели и порока. …Каждый должен постоянно следовать только одному из влечений, ни в чем от него не отклоняясь и оказывая противодействие остальным нитям, а это и есть златое и священное руководство разума, называемое общим законом государства. …Следует постоянно помогать прекраснейшему руководству закона. Ибо разум, будучи прекрасен, кроток и чужд насилия, нуждается в помощниках при своем руководстве, так, чтобы в нас золотой род побеждал остальные роды. Этот миф о том, что мы куклы, способствовал бы сохранению добродетели; как-то яснее стало бы значение выражения «быть сильнее или слабее самого себя». …Таким образом, порок и добродетель будут у нас яснее разграничены. Когда это станет нагляднее, то и воспитание и остальные обычаи станут, пожалуй, яснее, в том числе и вопрос о том, стоит ли проводить время, предаваясь вину» (644с-645с).

Есть два вида страха: боязнь возможных зол и боязнь прослыть дурным человеком. Второй страх – это стыд. Законодатель, да и каждый человек, должны чтить этот страх, называя его совестливостью. Каждый должен стать и бесстрашным и подверженным страху (совестливости). Тот, кто хочет стать мужественным, должен бороться с трусостью, а совестливость воспитывается в борьбе с бесстыдством удовольствий. Вино наполняет нас дерзостью, и поведение людей в состоянии опьянения помогает распознать, насколько они совестливы (646е-650b).

Книга вторая.← «Итак, верно направленные удовольствия и страдания составляют воспитание». «Первоначальное воспитание осуществляется через Аполлона и Муз. …Следовательно, …тот, кто не упражнялся в хороводах, человек невоспитанный… Хорошо воспитанный человек должен уметь прекрасно петь и плясать… Он должен считать прекрасным то, что действительно прекрасно, и безобразным то, что действительно безобразно, и эти свои убеждения применять на деле». Характер хороводов влияет на воспитание, поэтому не допустимо, чтобы «дети послушных закону граждан, подвергались случайному влиянию хороводов в деле добродетели и порока». В этом плане надо взять пример с египтян. «Установив, что прекрасно, египтяне объявили об этом на священных празднествах и никому…, кто занят мусическими искусствами,— не дозволено было вводить новшества и измышлять что-либо иное, не отечественное. Не допускается это и теперь. Так что… произведения живописи или ваяния, сделанные десять тысяч лет назад… ничем не прекраснее и не безобразнее нынешних творений…, потому что и те, и другие исполнены при помощи одного и того же искусства.… В другом ты сможешь найти там и кое-что неудачное. Но это постановление относительно мусического искусства верно. …Отважимся же сказать, что применение мусического искусства и игр, сопряженных с плясками, правильно в том случае, если мы радуемся, когда поступаем хорошо, и, наоборот, когда радуемся, это значит, что мы хорошо поступаем» (653с-657с).

 «Воспитание есть… приведение детей к такому образу мыслей, который признан законом правильным и в действительной правильности которого убедились… на опыте люди самые почтенные и престарелые. И вот, чтобы душа ребенка не приучалась радоваться и скорбеть вопреки закону и людям, ему послушным, и чтобы ребенок следовал в своих радостях и скорбях тому же самому, что и старик, и появились песни… Хороший законодатель будет убеждать поэта прекрасными речами и поощрениями; в случае же неповиновения он уже станет принуждать его творить надлежащим образом и изображать в ритмах телодвижения, а в гармониях — песни людей рассудительных, мужественных и во всех отношениях хороших». Поэты должны говорить, что человек, исполненный несправедливости, несчастен и жалок, если даже обладает здоровьем и богатством, а справедливый – «счастлив и блажен, все равно велик ли он и силен или же мал и слаб и богат ли он или нет» (659d-660e).

«Несправедливая жизнь… поистине более неприятна, чем справедливая. ...Но если бы даже это было не так… законодатель, хоть сколько-нибудь полезный, дерзнул бы, как и в иных случаях, употребить ложь по отношению к молодым людям ради их же блага. А разве смог бы он найти ложь более полезную, чем эта, для того чтобы заставить добровольно, а не по принуждению поступать во всем справедливо?» (663d-e).

В государстве должна царить жизнерадостность. «Каждый человек, …все целиком государство должно беспрестанно петь для самого себя очаровывающие песни… Они должны и так и этак постоянно видоизменять и разнообразить песни, чтобы поющие испытывали удовольствие и какую-то ненасытную страсть к песнопениям». Даже пожилым людям, которые уже стесняются петь, следует создать условия для песнопений. Они могут делать это на священных празднествах и развлечениях для стариков, где не будет молодых людей до тридцати лет (им будет запрещено пить вино): «Ведь Дионис даровал людям вино как лекарство от угрюмой старости». «Не станем же безусловно порицать дар Диониса и говорить, будто он плох или недостоин быть принят в государство. Можно было бы сказать даже больше, однако я не решаюсь указывать большинству на величайшее благо, даруемое вином, ведь эти люди так превратно воспринимают и разумеют слова». Хороший законодатель должен установить такие законы, касающиеся пиров, чтобы в людей, способных потерять стыд вселялась совестливость. Совсем не должны пить вина воины во время походов, рабы, правители, «когда они отправляют свою  должность», кормчие, судьи, «стоящие у своего дела», участники совещаний. И вообще, виноделие должно вестись «в самых скромных размерах» (665c-674c).

Книга третья.← Что послужило началом государственного устройства? Продолжительность существования государств огромна и неизмерима. «Тысячи государств возникали в этот промежуток времени одно за другим и соответственно не меньшее количество их погибало. К тому же они повсюду проходили через самые различные формы государственного устройства, то становясь большими из меньших, то меньшими из больших или худшими из лучших и лучшими из худших» (676b-c). Чтобы проследить этапы становления государства, надо рассмотреть случай, когда после одного из потопов уцелели одни только горные пастухи – «слабые искры угасшего человечества». Подобного рода условия повели бы к возникновению всего нынешнего: государств, искусств, законов, великой испорченности, но и великой добродетели. «Тогдашние люди были незнакомы со многими благами, доставляемыми городами, а также и со многим таким, что этим благам противоположно. Можно ли считать этих людей совершенными в добродетели или в пороке?» (678а-b). Эти люди жили, следуя обычаям и дедовским законам. «Однако и это есть уже некий вид государственного устройства». По мере роста числа людей, они делились на роды со своими обычаями. «Благодаря различным родоначальникам и воспитателям они приучались к различным воззрениям на богов и на самих себя. От более порядочных воспитателей они перенимали большую упорядоченность, от мужественных — большую мужественность... Словом, они вошли в большее сообщество, имея каждый свои законы» (681b). И теперь надо «заключить, что учреждено хорошо, а что нет? Какие законы хранят сохраняющееся и губят гибнущее? Какие изменения сделают государство счастливым?» (683b). Для этого собеседники мысленно переносятся во времена, когда были учреждены три государства: Аргос, Мессена и Лакедемон (Спарта). В них установилась царская власть, и правители обещали соблюдать законы относительно правления: не усиливать власть со сменой поколений, народ клялся не низвергать царскую власть, государства клялись жить в союзе друг с другом. Но все это «ожидаемое величие» быстро рассеялось, и важно выяснить «какая судьба погубила столь совершенный союз».

Люди желают, чтобы все происходящее «делалось по приказу нашей души», а следовало бы «стремиться не к тому, чтобы все следовало нашей воле, но скорее, чтобы воля следовала за нашим разумением». В Спарте все законы устанавливались ради войны, а надо было бы иметь в виду всю совокупность добродетелей, в особенности же разумность. Причина гибели замыслов царей не трусость и отсутствие военных знаний, а «неведение величайших человеческих дел… Когда кто-нибудь не любит, но ненавидит то, что ему кажется прекрасным и добрым, кажущееся же скверным, несправедливым любит и приветствует. Эту несогласованность страдания и удовольствия с разумным мнением я считаю крайним и величайшим неведением» (688а-689b).

В ком же причина гибели – в царях или в народе? «Это болезнь царей, непомерно заносчивых по причине жизни в роскоши... Они желали стоять выше установленных законов и не были согласны друг с другом в том, в чем поклялись и что на словах одобряли. Разногласие же, как мы утверждаем,— это величайшее невежество, хотя и кажется мудростью. Оно-то и погубило все из-за небрежности и дремучей необразованности… Смертная душа… не может по своей природе, если она молода и безответственна, вынести величайшей среди людей власти; разум ее преисполняется тяжелейшим недугом неразумия, и она начинает ненавидеть ближайших друзей, а это вскоре губит ее и уничтожает всю ее мощь» (691а-d). «Не надо устанавливать законами могущественные и несмешанные власти, принимая во внимание, что государство должно быть свободным, разумным и дружественным самому себе; законодатель должен давать законы, имея в виду именно это. Не станем удивляться тому, что нередко, выдвинув какое-либо положение, мы утверждаем, что его-то и должен иметь в виду законодатель в своем законодательстве, между тем как у нас всякий раз, казалось бы, выдвигаются различные положения; надо принять в расчет следующее: когда мы утверждаем, что должно иметь в виду рассудительность, или разумность, или дружбу, то ведь это не разные точки зрения, но все одна и та же. Поэтому не будем смущаться разнообразием подобных выражений» (693b-c).

Есть два материнских вида государственного устройства: монархия и демократия. Все остальные виды государственного устройства представляют собой соединения этих двух. «Чтобы существовала свобода и дружба в соединении с разумностью, неизбежно надо быть причастным и к тому и к другому виду... Государство, не причастное к ним, не может иметь хорошего строя». Персы при Кире «уделяли подчиненным долю в свободе и относились к ним как к равным... Если кто из них был разумен и мог подать совет, царь не завидовал, но позволял быть откровенным и ценил тех, кто мог быть советчиком; он давал им возможность публично проявлять свою разумность, и потому в ту пору персам все удавалось благодаря свободе, дружбе и обмену мнениями». Теперь же персидское государство «с каждым годом становится хуже. Причина же заключается в том, что персы чрезмерно урезали свободу народа и дали более, чем следует, развернуться деспотическому началу, так что в их государстве погибли дружба и общность… У персов теперь все устроено неправильно из-за жестокого рабства и деспотизма» (693d-698а).

В задачу законодателя входит «распределение ценностей». Самое ценное – блага, относящиеся к душе, затем «прекрасные качества тела и, в-третьих, так называемые блага, относящиеся к имуществу и достатку» (697а-b).

Итак, «законодатель должен иметь в виду троякую цель: чтобы устрояемое государство было свободным, внутренне дружелюбным и обладало разумом» (701d).

Книга четвертая.← Клиний сообщает, что большая часть Крита задумала основать колонию, и он с девятью другими лицами уполномочен разработать законодательство для будущего государства. Будут приняты некоторые из местных законов и чужеземные, если они окажутся лучше. Таким образом, разговор о совершенном законодательстве ему очень кстати. Новое государство будет в незаселенной местности неподалеку от моря. Афинянин считает, что близость к морю неблагоприятна для государства, так как «море наполняет страну стремлением нажиться с помощью крупной и мелкой торговли, вселяет в души лицемерные и лживые привычки» (705а). «Сейчас мы и природу местности, и строй законов обсуждаем с точки зрения наилучшего государственного устройства, ибо мы считаем самым ценным для людей не спасение во имя существования…, но достижение совершенства и сохранение его на всем протяжении своей жизни» (707d).

Новые государства возникают по-разному. Иногда единое племя выселяется из страны, «если она тесна». Иногда часть граждан переселяется из-за междоусобий, а иногда все граждане «вынуждены бежать, наголову разбитые в войне… Единство племени, языка, законов… способствуют дружбе, однако в этом случае нелегко принимаются чужие законы и иное, чем на родине, государственное устройство. Иногда из-за плохих законов и стремления по привычке держаться тех же обычаев, которые привели племя к гибели, происходят даже восстания... С другой стороны, когда разноплеменные поселенцы стекаются воедино, они, быть может, более расположены повиноваться новым законам, но трудно создать среди них единодушие». Законы – не продукт прихоти законодателя. «Никогда никто из людей не дает никаких законов, но все законы даются нам случайностями и разными выпавшими на нашу долю несчастьями. Либо какая-нибудь война насильно перевертывает весь государственный строй и изменяет законы, либо бедствие тяжкой нужды… Бог управляет всем, а вместе с богом судьба и благовремение правят всеми человеческими делами. Впрочем, не будем так строги: есть и нечто третье, следующее за ними, – искусство…Своевременное применение искусства кормчего в случае бури дает, большие преимущества» (708b-709b).

Каковы же идеальные условия для основателя нового государства? «Дайте мне государство с тираническим строем. Пусть тиран будет молод, памятлив, способен к учению, мужествен и от природы великодушен; пусть, кроме того, душа этого тирана обладает теми свойствами, которые… сопровождают каждую из частей добродетели… Нет и не будет более удачного положения вещей для скорейшего и наилучшего устроения государства… Это бывает, когда божественная любовь к рассудительным и справедливым нравам зарождается в лицах, облеченных высшей властью… В наше же время этого вовсе не бывает» (709е-712а). Но Клиний настроен на то, чтобы в его государстве-колонии было идеальное законодательство. «Давайте мы, старики, попробуем, точно дети, создать законы, подходящие твоему государству». В качестве подхода к решению этой задачи Афинянин предлагает древний миф. Существовало при Кроносе счастливое правление и общество, которому должно подражать лучшее нынешнее государственное устройство. Кронос знал, что никакая человеческая природа не в состоянии неограниченно править человеческими делами без того, чтобы не преисполниться заносчивости и несправедливости; сознавая это, Кронос поставил царями и правителями государств не людей, но даймонов — существ «более божественной природы». Сами они с легкостью заботились о людях, что делало человеческие племена свободными от раздоров и счастливыми.  Это сказание, согласно с истиной в том смысле, что государства, где правит не бог, а смертный, не могут избегнуть зол и трудов. Надо всеми средствами подражать той жизни, именуя законом определения разума.

Люди полагают, что законы должны иметь целью не всю добродетель в целом, а «пользу уже установившегося правления, так, чтобы оно оставалось навеки и не было никогда нарушено. Такое определение справедливости они считают наиболее согласным с природой». «Это наше разногласие с мнением большинства… очень важно, ибо мы снова разошлись во мнениях относительно того, что надо подразумевать под справедливостью и несправедливостью» (712b-714c).

«Неправильны те законы, что установлены не ради общего блага всего государства в целом. Мы признаем, что там, где законы установлены в интересах нескольких человек, речь идет не о государственном устройстве, а только о внутренних распрях и то, что считается там справедливостью, носит вотще это имя. Мы говорим так потому, что ведь в твоем государстве мы будем предоставлять государственные должности не тем, кто богат, силен, велик ростом, знатен…, но тем, кто будет всего более послушен установленным законам…. Я вижу близкую гибель того государства, где закон не имеет силы и находится под чьей-либо властью. Там же, где закон — владыка над правителями, а они — его рабы, я усматриваю спасение государства и все блага, какие только могут даровать государствам боги» (715b-d).

 «Пусть у нас мерой всех вещей будет… бог, гораздо более, чем какой-либо человек, вопреки утверждению некоторых. Поэтому, кто хочет стать любезным богу, непременно должен, насколько возможно, ему уподобиться. В силу этого, кто из нас рассудителен, тот и любезен богу, ибо подобен ему, а кто нерассудителен, тот ему не подобен и, наоборот, отличен от него и несправедлив». Вслед за почитанием богов, надо почитать своих родителей, предоставляя «к их услугам: во-первых — наше имущество, затем — наше тело, наконец — нашу душу». Похороны родителей должны быть умеренными. «Но тебе нельзя просто говорить: «умеренные похороны»… Твое дело определить, что именно и в каком размере можно назвать умеренным, иначе не думай, что подобное твое слово станет законом» (716с-719е).

Есть два вида врачей: один «с самоуверенностью тирана предписывает те средства, что по опыту кажутся ему пригодными», другой сначала исследует «начало и природу их болезней, беседует с больным и его друзьями», «путем убеждения делает своего больного все более и более послушным» и только тогда назначает лекарства. Ясно, что лучшим является врач, применяющий «двоякий способ», а не тот, «кто держится одного способа, к тому же более сурового». Тоже относится и к законодательству. Надо, «чтобы законы не только угрожали, но и убеждали». «Издавая законы, можно пользоваться двумя средствами — убеждением и силой, насколько это возможно при невежественности и невоспитанности толпы; обычно законодатели пользуются только вторым средством. …Издавая свои законы, они не примешивают увещаний и убеждений к необходимости, но употребляют лишь чистое насилие». Закон должен состоять «из двух частей: собственно закона и вступления к нему. …Увещательное рассуждение законодатель приводит ради того, чтобы те, кому он дает законы, благосклонно приняли его предписания (а это и есть закон) и вследствие этой своей благосклонности стали бы восприимчивее» (720а-723а).

Книга пятая.← Рассматриваются вопросы о том, в какой степени следует заботиться о своей душе, теле и об имуществе. «Из всех достояний человека вслед за богами душа — самое божественное, ибо она ему всего ближе». А между тем люди не почитают душу по-настоящему, а только по видимости. Нельзя позволять себе делать все, что угодно, и считать виновниками своих проступков других людей, выгораживая себя. Бесчестно предпочитать красоту добродетели, приобретать имущество неблаговидным путем, ибо такой человек «за небольшое количество золота продает все, что есть в душе драгоценного и вместе с тем прекрасного. Ведь все золото, что есть на земле и под землею, не стоит добродетели» (726а-728а).

Главное наказание за преступления состоит в том, что человек «начинает избегать хороших людей и их слов… и прилепляется к дурным людям». Нельзя быть корыстолюбивым ради детей. Излишнее богатство, как и бедность, не приносят пользы. «Не золото надо завещать детям, а побольше совестливости». «Наилучшее воспитание молодых людей, да и самих себя, заключается не во внушениях, а в явном для всех осуществлении в собственной жизни того, что внушается другому». Наилучшим гражданином будет тот, кто победам на Олимпийских играх «предпочтет славу служителя отечественных законов… В высшей степени священными должно считать все обязательства по отношению к гостям-чужеземцам… Ведь чужеземец, не имеющий друзей и родичей, внушает более жалости и богам, и людям… Из проступков против чужеземцев и земляков величайшими являются всегда те, что совершены против молящих пощады» (728b-730a).

«Во главе всех благ как для богов, так и для людей стоит правда… Кто не совершает несправедливости — почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто и другим не позволяет ее совершать..., так как он указывает правителям на несправедливость других людей… Пусть каждый из нас без зависти печется о добродетели. Тот, кто так делает, способствует росту государства, стремясь к добродетели сам и не препятствуя остальным клеветой… Однако любой должен уметь сочетать яростный дух с величайшей кротостью. Есть только одно средство избежать тяжких, трудноисцелимых и даже вовсе неисцелимых несправедливостей со стороны других людей — это бороться с ними, отражать, побеждать и неуклонно карать их. Никакая душа не может этого совершить без благородной ярости духа… Но уместно сожалеть… о человеке исправимом». В этом случае надо «укрощать ярость духа» и проявлять кротость. «Кто намерен стать выдающимся человеком, тот должен любить не себя и свои качества, а справедливость, осуществляемую им самим либо кем-то другим». Себялюбие приводит и к тому, «что всем свое собственное невежество кажется мудростью. Поэтому-то мы и считаем, что знаем все, тогда как мы не знаем, можно сказать, ничего. Мы не поручаем другим делать то, чего не умеем, пытаемся все делать сами и неизбежно ошибаемся. Вот почему каждый человек должен избегать чрезмерного себялюбия, всегда искать тех, кто лучше его, и не стыдиться ставить их выше себя» (730c-732b).

Всякое смертное существо неизбежно подвержено вожделениям, удовольствиям, страданиям. «Поэтому должно хвалить наилучшую жизнь не только за то, что она своим обликом может стяжать добрую славу, но и за то, что она приведет нас к тому, к чему все мы стремимся,— именно к тому, чтобы в течение всей жизни испытывать больше радости и меньше скорби…Жизнь любого человека от природы заключена в эти пределы, и надо уяснить, какой именно жизни мы ждем согласно природе. Если же мы станем утверждать, что желаем чего-либо вопреки природе, то наши слова будут следствием лишь неопытности и незнания действительной жизни» (732e-733d).

Можно выделить четыре вида жизни: рассудительную жизнь, разумную, мужественную, здоровую. Им противоположны четыре других: безрассудная жизнь, разнузданная, трусливая, нездоровая. «В рассудительной жизни удовольствия перевешивают тяготы, в разнузданной — страдания превышают удовольствия как величиной, так и количеством и напряженностью… Жизнь всякой людской толпы лишена рассудительности либо по невежеству, либо из-за отсутствия самообладания, либо по обеим этим причинам… Жизнь, причастная добродетели, душевной ли или телесной, приятнее жизни, причастной пороку. …Своего обладателя она заставляет жить решительно во всех отношениях счастливее, чем живет тот, кто ее лишен» (733e-734e).

После этого «вступления к законам», беседа возвращается к самим государственным законам. «Есть два вида государственного устройства: один — где над всем стоят правители, другой — где и правителям предписаны законы». Но прежде всего законодатель должен озаботиться «очищением государства». Одни очищения легче, другие «более тягостны». При радикальном способе «правосудие  влечет  за собой  справедливое  возмездие» – смерть или изгнание. «Так обыкновенно отделываются от величайших, к тому же неисцелимых, преступников, чрезвычайно вредных для государства». Более мягкий способ  применяют к неимущим людям, если они «выкажут из-за недостатка воспитания склонность выступить против имущих». Их надо «выслать прочь, делая это, однако, в высшей степени дружелюбно и смягчая их удаление названием «переселение»» (735а-736а).

Наиболее опасен для целостности государства спор о переделе земли. Проблему могло бы решить снисхождение богатых людей к своим должникам, если бы они решили простить часть долга, полагая, что «бедность заключается не в уменьшении принадлежащего им имущества, а в увеличении ненасытности». «Так или иначе, надо устроить, чтобы граждане в отношении имущества не имели повода жаловаться друг на друга, ибо нельзя при наличии старинных взаимных жалоб продвигаться вперед в остальном государственном устроении» (736d-737b). 

Будущему государству «земли надо столько, чтобы она была в состоянии прокормить это число людей при условии их рассудительности, и не более того». Граждан должно быть столько, «чтобы они без особых затруднений могли отражать нападения окрестных жителей и помогать тем соседям, кого обижают». Граждан, наделов земли и жилищ будет пять тысяч сорок, так как это число имеет наибольшее количество последовательных делителей. «Создается ли с самого начала новое государство или переустраивается выродившееся старое, все равно никто из имеющих разум не станет колебать ничего, касающегося богов и святынь» (737с-738b).

Надо иметь в виду, что «мы строим государство лишь второе по сравнению с наилучшим. Вероятно, его не примут, ибо необычно государство, где   законодатель не обладает тиранической властью. Всего правильнее было бы сначала изложить наилучший государственный строй, затем второй по достоинству и, наконец, третий, а после изложения предоставить выбор тому, кто стоит во главе общества». Наилучшим является первое государство, в котором соблюдается древнее изречение: «у друзей все общее». «Существует ли в наше время где-либо и будет ли когда, чтобы общими были жены, дети, все имущество и чтобы вся собственность, именуемая частной, всеми средствами была повсюду устранена из жизни?». Но сейчас речь идет не об этом государстве, а о том, которое «занимает по своему значению второе место». Поэтому «прежде всего пусть граждане разделят землю и жилища; общинного земледелия может и не быть, так как нынешнее поколение по своему воспитанию и образованию не доросло до этого. …Каждый получивший по жребию надел должен считать свой надел общей собственностью всего государства». Закон должен предусмотреть меры, сохраняющие число граждан и число наделов. Надо исключить все возможности «наживаться неблагородным способом, поскольку это зазорное, так сказать, ремесло извращает благородные нравы». «Надлежащий законодатель должен стремиться к тому, чтобы его государство было  наилучшим и счастливейшим. Это отчасти исполнимо, отчасти нет. Устроитель пожелал бы исполнимого; желать же неисполнимого было бы тщетно, тут напрасны все попытки. Например, устроитель пожелал бы, чтобы граждане стали добродетельными, а вместе с тем и неизбежно счастливыми; стать же очень богатыми, оставаясь добродетельными, невозможно... Я лично никогда не соглашусь с большинством, будто богатый может стать поистине счастливым, если только он не является хорошим человеком. Но одновременно быть и очень хорошим, и очень богатым невозможно» (739а-743а).

«В зависимости от величины имущества надо установить четыре класса… Граждане либо пребывают в своем классе, либо, разбогатев или обеднев, переходят в подобающий каждому из них класс». Большой разрыв между богатством и бедностью чреват междоусобиями. Поэтому законодатель установит пределы бедности и богатства. Предел бедности – стоимость надела, который имеет каждый. Предел богатства – четырехкратная стоимость надела (744c-e).

Страну, город, и граждан надо поделить на 12 частей. У каждого гражданина будет два жилища: одно в городе и одно на окраине страны. Впрочем, маловероятно, «чтобы все случилось по нашему слову. Найдутся ли люди, которые не возмутятся подобным устройством общества и которые в течение всей жизни станут соблюдать установленную умеренность в имуществе и рождении детей… К тому же это срединное положение страны и города, это кругообразное расположение жилищ! Все это точно рассказ о сновидении… Но… правильнее всего в каждом наброске будущего не опускать ничего из самого прекрасного и истинного; это будет служить образцом, к которому мы должны стремиться. Если там встретится что-либо неосуществимое, то, конечно, его нужно будет избегать и не стремиться к его выполнению. …Надо дать законодателю возможность довести до конца все его намерения. Но затем надо вместе с ним рассмотреть, что из сказанного им полезно, а что слишком резко для законодательства. Ведь даже самый захудалый ремесленник, намереваясь создать что-либо заслуживающее упоминания, должен постоянно сообразовываться с сутью дела» (745b-746d).

Книга шестая.← Далее необходимо обратиться к установлению должностей в государстве. Надо установить число должностных лиц и способ ведения их в должность, а также определить, какими законами ведает каждая должность. «Если хорошо устроенное государство поставит непригодную власть над хорошо установленными законами, то законы эти не принесут никакой пользы». Поэтому лица, домогающиеся государственных должностей, должны представить «доказательства добродетели как своего рода так и своей собственной, начиная с детства и вплоть до времени избрания». Хорошо воспитанными должны быть и избиратели. Афинянин подробно разъясняет, как должны проходить выборы государственных лиц, стратегов, их помощников и т.д. (751а-756е)

Для государства важен вопрос, как понимать равенство. Люди никчемные не станут друзьями порядочных людей, хотя бы они занимали равные должности. «Ибо для неравных равное стало бы неравным, если бы не соблюдалась надлежащая мера. …Истинна пословица, что равенство создает дружбу…, но какое именно равенство обладает такой силой, не слишком ясно… Есть два вида равенства; они хоть и одноименны, но на деле во многом чуть ли не противоположны между собой». Один вид – это равенство жребия. Но истинное равенство усмотреть нелегко, ибо оно касается равенства для неравных людей: «Большему оно уделяет больше, меньшему — меньше, каждому даря то, что соразмерно его природе. Особенно большой почет воздает оно всегда людям наиболее добродетельным; противоположное же оно соответственно уделяет тем, кто в добродетели и воспитанности им противоположен. У нас все относящееся к государственному устройству постоянно совпадает со справедливостью. Мы, Клиний, уже теперь должны стремиться к этому равенству, имея в виду устроить наше… государство» (757а-d).

Необходимо установить надзирателей за дорогами, постройками, гаванями и т.д. Возле святилищ богов надо устраивать гимнасии для молодежи, а «старикам — горячие стариковские бани… на пользу людям больным и изнурившим свое тело земледельческим трудом» (761c-d).

При избрании попечителя воспитания детей «как избиратель, так и избираемый должны понимать, что эта должность гораздо значительнее самых высоких должностей в государстве… Мы считаем человека существом кротким. Да, если его счастливые природные свойства надлежащим образом развиты воспитанием, он действительно становится кротчайшим и божественнейшим существом. Но если человек воспитан недостаточно или нехорошо, то это — самое дикое существо, какое только рождает земля. Поэтому законодатель не должен допускать, чтобы воспитание детей было чем-то второстепенным и шло как попало. Напротив, это первое, с чего должен начать законодатель» (765d-766a).

«Всякое  государство  перестает  быть государством, если суды в нем не устроены надлежащим образом… Назначение судов известным образом относится к избранию правителей. В самом деле, каждый правитель в определенных случаях выступает как судья; судья же, не будучи правителем… становится им — и притом далеко не последним — в тот день, когда своим приговором заканчивает судебное дело. Поэтому причислим и судей к правителям».

При всем старании законодатель не сможет дать совершенные  законы. С течением времени его набросок проверяется на опыте. И он обратится к потомству с такими словами: «Друзья, вы — спасители законов. Мы сделаем очень много упущений в каждом устанавливаемом нами законе. Это уж неизбежно…  Вашей задачей будет дорисовка этого наброска… Человек должен стать хорошим, он должен обладать подобающей ему душевной добродетелью… Порицайте те законы, которые не могут вести к этой цели, а те, что могут, приветствуйте, примите их благосклонно и живите под ними. Что же касается остальных обычаев и всего того, что ведет к другим, так называемым благам, с ними следует распроститься» (766d-771a).

Необходимо учредить хороводные игры юношей и девушек, чтобы будущие женихи и невесты могли знакомиться друг с другом. «Каждый человек должен заключать брак, полезный для государства, а не только очень приятный ему самому». Нередко браки заключаются из меркантильных соображений. «Кто при браке всячески обращает внимание лишь на имущественное положение, того мы попытаемся отвратить от этого путем порицания. Однако мы не станем принуждать его с помощью писаного закона». Никакого приданого не должно быть. Молодожены не должны совершать ничего «вредного, дерзкого и несправедливого», ибо все это «отпечатлевается в душе и теле ребенка» (773b-775e).

Далее обсуждается вопрос о рабах, который «труден во всех отношениях». Рабство противоречиво по своей природе: «Раз человек — существо с нелегким нравом, то… он ни за что не захочет добровольно подвергнуться этому необходимому разграничению — на свободных господ и рабов». «Многие рабы оказались по своим достоинствам лучше братьев и сыновей своих господ, так как спасли и своих господ, и их имущество, и все их жилище... Однако утверждают и обратное…, что душа раба лишена всего здравого». Надо «не позволять себе никакой резкости в отношении к рабам и по возможности причинять им еще меньше обид, нежели тем, кто нам равен. Ведь именно в отношениях с теми людьми, которых легко обидеть, и обнаруживается вполне, кто по природе, а не ради видимости чтит справедливость…Впрочем, должно наказывать рабов по справедливости и не изнеживать их, как свободных людей, увещаниями. …Многие весьма безрассудно изнеживают рабов; этим они лишь делают более трудной их подчиненную жизнь, да и себе затрудняют управление ими» (776с-778а).

Говоря о градостроительстве, Афинянин полагает, что защитные стены вокруг города расслабляют граждан, делая их беспечными. Лучше «с самого начала, при строительстве жилищ, так располагать частные дома, чтобы весь город представлял собой одну сплошную стену… Приятно было бы видеть город, имеющий облик единого дома».

Афинянин предвидит, что законы, касающиеся частной жизни, народ примет неохотно, но все же высказывает то, что законодатель должен иметь в виду при разработке законодательства. Так, следовало бы «все обычаи устанавливать одинаково как для женщин, так и для мужчин», хотя «в наше время род людской относится к этому неблагосклонно».

В целях рождения здоровых детей назначаются блюстительницы, которые будут следить за тем, как новобрачные готовятся к деторождению, и если те ведут себя неподобающим образом, их могут привлечь к суду (779е-784е).

 Книга седьмая.← Она целиком посвящена воспитанию и образованию детей. «Оставить это неразобранным невозможно; но то, что мы выскажем, будет скорее похожим на некое поучение и увещание, чем на законы. ...Если люди привыкнут поступать противозаконно в часто повторяющихся мелочах, то это поведет к гибельной порче самих законов, пусть и установленных в письменной форме. Поэтому, хотя и затруднительно дать здесь законы, тем не менее, промолчать невозможно».

Тело нуждается в наибольших нагрузках, когда получает наибольшее питание. На изумленный вопрос Клиния, неужели наибольшие нагрузки надо предписать новорожденным, Афинянин отвечает: «Нет не им, а сначала тем, кто питается в утробе матери… Беременная женщина должна гулять; младенца надо лепить, словно он сделан из воска.... Желательно, чтобы беременные женщины избегали «неистовых наслаждений, а равно и страданий» (788а-792е). Ясно, что это не законы, но дальновидный законодатель должен учитывать обычаи. «Обычаи эти связуют любой государственный строй; они занимают середину между письменно установленными законами и теми, что будут еще установлены. …Если же по небрежности переступить при этом границы прекрасного, все рушится; это все равно как если бы удалили внутренние основы возведенного строителями здания; и так как одно поддерживает другое, то при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее великолепное сооружение. Мы, Клиний, должны с этим считаться; поэтому тебе нужно всячески укрепить новое государство, не упуская по возможности ни великого, ни малого из того, что называется законами, обычаями или привычками. Ибо все это связует государство; ни одно из этих начал не может быть прочным без другого. Поэтому не следует удивляться, если законы у нас становятся пространнее из-за наплыва многочисленных узаконений и привычек, которые кажутся на первый взгляд мелочными» (793b-d).

Даже характер игр влияет на законопослушность граждан. Соблюдение в играх одних и тех же правил воспитывает уважение к закону. Постоянные новшества приучает молодежь «бесчестить старое и почитать только новое». «Перемены во всем, за исключением злых бедствий,— это самое ненадежное дело». Подобно тому, как тело болезненно переносит смену привычного образа жизни, так и смена фундаментальных ценностей чревата для людей опасными явлениями. «Законы, на которых они были вскормлены, стали по прошествии долгого времени неколебимыми благодаря некой божественной судьбе, так что никто не помнит да и не слышал, чтобы с законами дело обстояло когда-то иначе, чем теперь. Любая душа благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше законов. Так вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его государстве каким-то способом было осуществлено именно это... Правда, иные изменения, касающиеся лишь внешнего облика, произвели бы не столько бед. Но если дело идет об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то, что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому более, нежели к чему-то другому, надо бы отнестись с величайшей осмотрительностью» (797а-798d).

«Никто не должен петь либо плясать несообразно со священными общенародными песнями и всеми принятыми у молодежи плясками». Этот закон может возбудить насмешки, но ведь создается лишь пробный оттиск законов. «Пусть род песнопений будет у нас во всех отношениях благоречивым». «Не весь род поэтов способен вполне отличить благо от зла. Значит, если… поэт в своем сочинении, в напеве или в словах в этом отношении погрешит, такие молитвы будут неправильны, и это заставит наших граждан в самых серьезных делах молиться не о том, о чем следует… Поэт не должен творить ничего вопреки обычаям государства, вопреки справедливости, красоте и благу. Свои творения он не должен показывать никому из частных лиц, прежде чем не покажет их назначенным для этого судьям и стражам законов и не получит их одобрения» (800а-801d).

«В серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных – не надо. Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире… Надо жить играя… Ведь люди в большей своей части — куклы и лишь немного причастны истине.

М е г и л л. Ты полностью принижаешь наш человеческий род, чужеземец!

Афинянин. Не удивляйся, Мегилл, прости меня! Я взирал на бога и под этим впечатлением сказал сейчас свои слова. Если тебе угодно, будем считать наш род не презренным, но достойным некоторого попечения» (803с-804с).

Образование должно быть обязательным для всех. «Училище будет посещать не только тот, у кого этого желает отец,— у кого же он не хочет, тот, мол, может и отстраниться от воспитания,— но, как говорится, и стар, и млад должны по мере сил непременно его получить, ведь дети больше принадлежат государству, чем своим родителям». Обучаться они будут прежде всего грамоте, «затем игре на кифаре и счету…, а кроме того, получать полезные сведения о божественных круговоротах — звезд, Солнца; и Луны». Гимнастические упражнения включают стрельбу из лука, метания, умение разбить лагерь, навыки верховой езды. Девочки обучаются всему этому наряду с мальчиками: ведь даже птицы сражаются за своих птенцов. Так и женщины должны в случае вторжения врагов «претерпеть всяческие опасности ради детей» (804d-814b). Далее Афинянин более подробно рассматривает содержание и методы обучения и воспитания.

Книга восьмая.← Необходимо учредить праздники. «Пусть толкователи, жрецы, жрицы и прорицатели соберутся вместе со стражами законов и опреде­лят то, что неизбежно пропустит законодатель». Надо почитать и подземных богов, осо­бенно воинам. «Общность души и тела ничуть не лучше их разобщения» (828 bd).

«Государство наше, как и любой отдельный в нем человек, должно жить счастливо» (829а), а потому не нападать на другие государства и не подвергаться нападениям. Последнего достичь невозможно. «И раз дело обстоит таким образом, каждый должен упражняться в войне не на войне, а в мирной жизни». А между тем состязания и хоровые пляски в теперешних государствах не в ходу. Происходит это «из-за страсти к богатству, поглощающей весь досуг». Эта страсть «из людей по природе своей порядочных» создает «купцов, корабельщиков, всевозможных прислужников, из храбрецов – разбойников... Иной раз они даже вовсе неплохи, но так уж им не посчастливилось..., если всю свою жизнь они обречены на душевную нищету и ненасытность» (829a-832a).

Есть сфера жизни, в которой устанавливать предписания под силу очень отважному человеку. «Ему пришлось бы восстать против самых сильных страстей... в полном одиночестве он следовал бы одним лишь доводам разума». Эта сфера – любовные влечения. Трудность и неясность здесь создает то, что одним общим названием охвачены два вида вожделений, из которых возникает особый третий вид. Дружба, основанная на одной только половой противоположности, «страшна, дика и редко приводит к общности нас, людей». Дружба же, основанная на душевной общности, «кротка и едина на всю жизнь». Кто вожделеет тела, тот не ценит душевных свойств возлюбленного. А у кого вожделение к телу нечто побочное, тот душой страстно стремится к душе другого. Он стыдливо чтит душевные качества и хранит чистоту «вместе с таким же чистым своим возлюбленным». Но нельзя запретить законом ни один вид влечения. Можно только желать, «чтобы в государстве нашем бытовал тот вид влечения, который сопряжен с добродетелью и заставляет юношу стремиться к достижению высшего совершенства» (835с-837d).

Возможно, закон помог бы воспрепятствовать порочным связям, если объявить его священным, чтобы он «заставил с ужасом повиноваться установлениям». Если же это не удастся, тогда нужен другой закон, который разрешит «тайное занятие» любовными утехами, лишь бы они не были откровенно бесстыдными (837e-841c).

Далее законодателю надо обратиться «к вопросам о пище и о тех, кто ее добывает». Первый закон будет гласить: пусть никто не нарушает земельных границ своего ближайшего соседа. Каждый сосед должен остерегаться давать соседу повод к вражде. Закон запрещает «трогать то, что положено не тобой». «Если раб без разрешения владельца земли прикоснется к таким вещам, он будет наказан палочными ударами соответственно числу виноградин в грозди и числу смокв... Чужеземец... пусть пользуется... благородной лозой бесплатно... Пусть не считается позорным тайком срывать груши, яблоки..., однако пойманный на этом подвергнется побоям, если он моложе тридцати лет. Впрочем, не надо наносить ему ран». (842е-845с). Афинянин дает множество установлений подобного рода.

Все припасы делятся на двенадцать частей по числу фил. Затем каждая часть делится на три части: одна – для свободнорожденных, вторая – для рабов, третья – «для ремесленников и вообще чужеземцев». «Часть, предназначенная для господ, ничем не должна быть обильнее остальных двух частей, предназначенных для рабов... и для чужеземцев. Надо произвести разделение так, чтобы все части были вполне равны и в отношении качества» (847е-848с). В «гражданском кодексе», предлагаемом Афинянином, рассматриваются правила торговли и порядок переселения в государство чужеземцев-иммигрантов.

Книга девятая← содержит учение о преступлениях и наказаниях (уголовный кодекс). С одной стороны противоречиво предполагать преступления в государстве, близком к совершенному. Но ведь это древние законодатели и сами были потомками богов, и законы давали детям богов. «Нет, мы – люди и даем теперь законы семени людей».

Первым будет закон о святотатстве. Как и все законы, он начнется с увещания. Ослушнику закон скажет: «Кто будет уличен в святотатстве, тому, если он раб или чужеземец, отметя лицо и руки клеймом его злополучия, подвергнут его стольким ударам, сколько решат судьи, и в нагом виде выгонят за пределы страны. Возможно, что такое наказание исправит и образумит его. Дело в том, что по закону ни одно наказание не имеет в виду причинить зло. Нет, наказание... делает наказываемого либо лучшим, либо менее испорченным». Если подобный поступок совершен «гражданином, который нанес великое, несказанное оскорбление богам, родителям или государству», то «наказание такому человек – смерть. И это еще наименьшее из зол». Его роду и детям, если они не походят нравом на отца, – честь и слава. Имущество преступника не конфискуется.

«Вообще никто никогда не должен оставаться безнаказанным за какой бы то ни было проступок, даже если совершивший его бежал за пределы государства. Наказанием должны быть смерть, тюремное заключение, палочные удары, унизительные места для сидения и стояния или стояния возле святилищ на окраине страны; либо наказанием должна быть денежная пеня».

 «После преступлений против богов идут преступления, касающиеся ниспровержения существующего государственного строя. Кто стремится сделать законы рабами людей и заставляет государство подчиняться партиям, того, раз он при этом прибегает к насилию, возбуждая противозаконное восстание, надо считать самым отъявленным врагом всего государства в целом» (853b-856b).

Всем ворам надо назначать одинаковое наказание независимо от размера кражи. На возражение Клиния, правильно ли это, Афинянин напоминает, что они разрабатывают не окончательный вариант законов. «Тот, кто разбирает вопрос о законах так, как разбираем сейчас мы, обучает граждан, а не только дает им законы. …Мы сейчас не те люди, которых необходимость заставляет строить дом, а те, кто на досуге то сравнивает один материал с другим, то пробует эти материалы составлять вместе». Окончательные записи законов «должны походить на людей разумных и любвеобильных, подобных отцу и матери. Неужели надо считать дело оконченным, если на стенах будут начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз? …Если, идя этим путем, мы должны будем кое в чем пострадать [т.е. признать свою неправоту – С.П.], — что ж, пострадаем, ведь это было бы благом… Ведь мы еще не законодатели; мы только ими становимся и, возможно, скоро станем» (857а- 859с).

Афинянина смущает то, что первые законы устанавливают жестокие кары. Ведь все справедливое прекрасно, а если законы, будучи справедливыми, устанавливают «безобразные претерпевания», то «получится противоречие между справедливым и прекрасным, коль скоро мы соглашаемся, что в данном случае справедливое является самым безобразным». В поисках выхода из этого противоречия, Афинянин развивает тезис, что «все дурные люди бывают дурными во всем лишь против воли» (т.е. каждый всегда хочет быть добродетельным, но не у всех и не всегда это получается). Из этой точки зрения вытекает странный вывод, что все несправедливости являются невольными, тогда как «всеми когда-либо бывшими законодателями признано существование двух видов несправедливых поступков: одни – добровольные, другие – невольные». Чтобы выйти из этого противоречия, надо выяснить, «можно ли по какому-либо иному признаку разделить эти поступки на два вида» (859е-861d).

При рассмотрении вреда, причиненного пострадавшему, нельзя усматривать два вида несправедливости: «вред, причиняемый невольно, встречается не реже и вредит не меньше» умышленно наносимого вреда. В случае неумышленного вреда надо с помощью законов его возместить, а затем с их помощью «из каждого случая раздоров и вреда сделать повод для установления между виновником и пострадавшим дружеских отношений». Когда же вред причинен из-за корысти, это надо рассматривать как душевную болезнь (а не как добровольную несправедливость!). В этом случае закон должен играть роль лечебного средства: «Всякого совершившего большой или малый несправедливый поступок закон наставит и принудит либо никогда более не отваживаться на повторение подобных поступков по доброй воле, либо совершать это в значительно меньшей степени… Делом или словом, удовольствием или страданием, почетом или бесчестьем, пенями или дарами… заставить человека возненавидеть несправедливость и полюбить или по крайней мере не питать ненависти к природе справедливости — это и есть задача наилучших законов». Если же человек неисцелим, «законодатель сознает, что для самих этих людей лучше прекратить свое существование, расставшись с жизнью» (861e-862e).

Существует три причины проступков: яростный дух («это сварливое, неодолимое свойство внедрилось в душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном»), удовольствие («с помощью убеждения, соединенного с насилием и обманом, оно осуществляет все, чего только не пожелает) и невежество. Последнее делится на два вида: «простое невежество, которое можно считать причиной легких проступков, и двойное, когда невежда одержим не только неведением, но и мнимой мудростью…  Если сюда присоединяется сила и мощь, то это можно считать причиной крупнейших и грубейших проступков; если же сюда присоединяется слабость, то возникают детские и старческие заблуждения».  «Тираническое господство в душе ярости, страха, удовольствия, страдания, зависти и страстей я считаю несправедливостью вообще, все равно, наносит ли это кому-нибудь вред или нет. Напротив, господство в душе представления о высшем благе, каких бы воззрений ни держалось государство или частные лица на возможность его достижения, делает всякого человека порядочным. Хотя бы он и совершил какой-нибудь ложный шаг, все равно надо считать вполне справедливым поступок, совершенный подобным образом, и все, что происходит под руководством такого начала, является наилучшим для всей человеческой жизни» (863b-864а).

Завершив рассмотрение теоретических вопросов законодательства, Афинянин дает многочисленные частные установления, касающиеся умышленных и неумышленных проступков. Например, если кто в ярости убьет свободнорожденного, надо различать, был ли это мгновенный порыв (аффект) или целенаправленная месть. Для тех, кто в гневе совершил преднамеренное убийство, наказание более тяжелое, чем для тех, кто сделал это в состоянии аффекта.

«Кто убьет своего собственного раба, пусть подвергнется очищениям; кто же в состоянии ярости убьет чужого раба, пусть вдвойне возместит убытки его владельцу … Если же какой-нибудь раб убьет свободнорожденного человека в состоянии ярости, то господа этого раба пусть передадут его близким покойного, те же обязаны умертвить убийцу каким им угодно способом» (866d-868с).

 «Если же кто убьет раба, не совершившего ничего дурного, из опасения, как бы он не донес о позорных и злых делах этого человека…, то убийца раба подвергнется такому же наказанию, как за убийство гражданина  (872с).

«Весьма справедливо было бы подвергнуть отцеубийцу и матереубийцу… многократной смертной казни, если бы только было возможно одному и тому же человеку умереть много раз. Ибо закон запрещает человеку защищаться, даже если родители угрожают ему смертью» (869b-c).

«Людям необходимо установить законы и жить по законам, иначе они ничем не будут отличаться от самых диких зверей. Причина здесь та, что природные свойства человека далеко не достаточны, чтобы распознать все полезное для человеческого общежития или, даже распознав это, всегда быть в состоянии осуществлять высшее благо и стремиться к нему. Прежде всего трудно распознать, что истинное искусство государственного правления печется не о частных, но об общих интересах — ведь эта общность связует, частные же интересы разрывают государство — и что как для того, так и для другого, то есть для общего и для  частного, полезно, если общее устроено лучше, чем частное. Во-вторых, если даже кто и распознает, что от природы все это обстоит именно так, и усвоит это в достаточной мере на деле, то впоследствии, став неограниченным и самовластным главой государства, он ни в коем случае не сумеет остаться при этих взглядах и не сочтет нужным всю свою жизнь поддерживать в государстве общие нужды, предоставляя частным нуждам следовать за общими. Нет, его смертная природа всегда будет увлекать его к корысти и служению своим личным интересам… Ведь если бы по воле божественной судьбы появился когда-нибудь человек, достаточно способный по своей природе к усвоению этих взглядов, то он вовсе не нуждался бы в законах, которые бы им управляли. Ни закон, ни какой бы то ни было распорядок не стоят выше знания. Не может разум быть чьим-либо послушным рабом; нет, он должен править всем, если только по своей природе подлинно свободен. Но в наше время этого нигде не встретишь, разве что только в малых размерах. Поэтому надо принять то, что после разума находится на втором месте,— закон и порядок, которые охватывают своим взором многое, но не могут охватить всего». (875a-d).

В государстве, где суды «безгласны и негодны», законодатель должен подробно оговорить законы, предоставив судьям самостоятельно выносить приговоры лишь по пустячным делам. Там же, где суды устроены надлежащим образом, судьям «можно предоставить весьма многое». Но «надо и здесь общий обзор и типы взысканий, которые служили бы судьям образцами и препятствовали бы им выходить за пределы правосудия» (876b-e).

Книга десятая.← Дается «узаконение, одинаковое для насилия любого рода»: никто не должен похищать чужое и пользоваться чем-либо без разрешения владельца. «В зависимости от этого возникли, происходят и будут происходить все вышеуказанные бедствия. Из прочих зол величайшим является распущенность и дерзость молодежи, в особенности велико зло, если это проявляется по отношению к государственным святыням или святыням, общим для членов филы… Вторыми по степени важности являются оскорбления, наносимые частным святыням и могилам. На третьем месте стоит дерзость в отношении к родителям». Четвертый род дерзости — небрежное отношение к должностным лицам. На пятом месте – нарушение гражданских прав любого гражданина» (884а-885а).

Закону о наказании за святотатство необходимо предпослать подробное наставление. Законодатель не имеет права «стать посреди города и только и делать, что грозить всем людям подряд: мол, если даже они не признают существования богов и не будут считать богов именно такими, какими их признает закон…, все равно надо следовать письменным указаниям законодателя как в мыслях, так и в действиях. А кто выкажет себя непослушным законам, тех, мол, он присудит: одного — к смертной казни, другого — к побоям и тюрьме… Или же надо одновременно с установлением для людей законов по возможности смягчить свою речь с помощью убеждения?» (890b-c).

 Человек может пойти на «нечестивое дело» в трех случаях: если он не верит в существование богов; хоть и верит, но отрицает их вмешательство в людские дела; полагает, будто богов можно умилостивить жертвами и молитвами.

Прежде всего, надо доказать существование богов. «Некоторые учат, что все вещи… обязаны своим возникновением частью природе, частью искусству, а частью случаю… Огонь, вода, земля и воздух — все это, как утверждают, существует благодаря природе и случаю… Из этих [первоначал], совершенно неодушевленных, возникают тела — Земля, Солнце, Луна и звезды… Все необходимо и согласно судьбе смешалось путем слияния противоположных [первоначал]; так-то вот, утверждают они, и произошло все небо в целом и все то, что на нем, а также все животные и растения… Искусство же возникло из всего этого позднее; оно смертно само и возникло из смертного позднее… Из искусств только те порождают что-либо серьезное, которые применяют свою силу сообща с природой, таковы, например, врачевание, земледелие и гимнастика. Ну а в государственном управлении, утверждают эти люди, разве лишь незначительная какая-то часть причастна природе, большая же часть — искусству. Стало быть, и всякое законодательство обусловлено будто бы не природой, но искусством, вот почему его положения и далеки от истины… Боги существуют не по природе, а в силу искусства и некоторых законов, причем в различных местах они различны сообразно с тем, какими каждый народ условился их считать при возникновении своего законодательства. Точно так же и прекрасно по природе — одно, а по закону — другое; справедливого же вовсе нет по природе. Законодатели пребывают относительно него в разногласии и постоянно вносят здесь все новые и новые изменения. Эти изменчивые постановления законодателей, каждое в свой черед, являются господствующими для своего времени… Высшая справедливость — это когда кто-то силой одержит верх. Отсюда у молодых людей возникают нечестивые взгляды, будто нет таких богов, признавать которых предписывает закон» (888е-890а).

Душа нечестивого человека развивается под влиянием учений, по которым первопричина возникновения и гибели вещей объявляется вторичной, а то, что возникло позднее, – первопричиной. Существует десять видов движения: поступательное, вращательное, слияние, расщепление, рост, уменьшение, возникновение, уничтожение, движение, которое движет другие предметы, изменяясь под их влиянием, и, наконец, движение, которое может приводить в движение и себя, и другие предметы. Именно это последнее движение является первичным «как по своему происхождению, так и по мощи». Но как раз душа имеет определение: «движение, способное двигать само себя». Следовательно, «вполне доказано, что душа старше всех вещей, коль скоро она возникла как начало движения» (891е-896b).

«Душа, правящая всем и во всем обитающая, что многообразно  движется, управляет также и небом». Миром правят не менее двух душ: одна – благодетельная, другая – противоположная ей. Упорядоченное кругообразное движение неба обеспечивает «лучший род души». «Если же [космос] движется неистово и нестройно, то надо признать, что это — дело злой души». Если душа вращает все, то вращает и Солнце. «Всякий человек видит тело Солнца, душу же его никто не видит. Равным образом никто вообще не видит души тел одушевленных существ… Существует полная возможность считать, что род этот по своей природе… лишь умопостигаем». Но если невидимая душа движет Солнцем, то ее «всякий человек должен почитать выше Солнца и признавать богом».

Итак, «ввиду того, что душа или души оказались причиной всего этого и к тому же они обладают всеми нравственными совершенствами, мы признаём их божествами, все равно, пребывают ли они, как живые существа, в телах или еще где-то и другим способом управляют небом. Найдется ли человек, который, согласившись с этим, стал бы отрицать, что «все полно богов»?» (896d-899b).

Нечестивое мнение, что боги существуют, но не участвуют в делах людей, возникает при виде жизненных успехов «злых и несправедливых людей». Но «боги всеблаги и, значит, им в высшей степени свойственно иметь попечение обо всем». Нельзя думать о всеблагом боге, будто «его разум печется о великом, малым же небрежет». Делать так бог мог бы в трех случаях: если бы он полагал, что «для целого нет никакой разницы, если малое находится в небрежении», или не заботился бы о малом «по нерадивости и изнеженности», или оказался бы по своим силам «не в состоянии о чем-то заботиться». Но боги «знают, видят и слышат все», они «могут делать все, что только доступно смертным или бессмертным», «никто из богов не бывает небрежен по нерадивости… Значит, если боги небрегут малым и незначительным во Вселенной, остается считать, что они поступают так в сознании, что вообще не должно иметь о таких вещах попечение». Однако, «если врачу, желающему и умеющему лечить, будет поручен весь организм в целом, а он станет заботиться только о значительном, незначительными же частностями пренебрежет, то в хорошем ли состоянии окажется организм? … Не будем же считать, будто бог стоит ниже смертных мастеров, которые… тщательно и совершенно… выполняют и малые, и большие свойственные им работы» (899e-902e).

Кроме этих доказательств, «мы станем убеждать юношу следующими доводами: «Тот, кто заботится обо всем, устроил все, имея в виду спасение и добродетель целого, причем по возможности каждая часть испытывает или совершает то, что ей надлежит… Одной из таких частиц являешься и ты… Все, что возникло, возникает ради всего в целом, с тем чтобы осуществилось присущее жизни целого блаженное бытие, и бытие это возникает не ради тебя, а, наоборот, ты ради него. Ведь любой врач, любой искусный ремесленник все делает ради целого, направляя все к общему благу, а не создает целое ради части. Ты же досадуешь, не зная, каким образом то, что для тебя, в силу всеобщего становления оказывается наилучшим, согласуется с целым и с тобой самим… Верховный правитель… придумал такое место для каждой из частей, чтобы во Вселенной как можно вернее, легче и лучше побеждала бы добродетель, а порок бы был побежден… Что касается качества возникающего, то он предоставил это воле каждого из нас, ибо каждый из нас большей частью становится таким, а не иным сообразно с предметом своих желаний и качеством своей души… И при жизни, и после смерти каждый испытывает и делает то, что ему свойственно. Ни ты, ни кто-либо другой… не сможет похвалиться, будто стоит выше этого правосудия богов… То же самое относится и к тем, кто на твоих глазах путем нечестивых или вообще дурных поступков из людей незначительных стали великими или из людей несчастных — счастливыми… И у этих людей есть доля в участи Вселенной…Кто не понимает этой причастности, тот никогда не найдет образца для своей жизни и не будет в силах отдать себе отчет в том, от чего зависит счастливая или несчастная доля» (903b-905c).

Если бы порочные люди могли умилостивить богов, то боги походили бы на собак, позволяющих волкам расхищать стадо в обмен на малую часть добычи. «Но все боги — не суть ли они величайшие из стражей и не охраняют ли они самое великое?». Богов нельзя ставить «ниже собак или обычных людей, которые никогда не изменят справедливости ради даров, нечестиво предлагаемых неправедными людьми». «Теперь полностью доказаны выдвинутые раньше три положения, а именно: бытие богов, их промысл и полнейшая их неумолимость в отношении несправедливого» (905е-907b).

В заключение приводятся установления о наказаниях за различные виды нечестия. Среди них есть закон, который «должен касаться всех: пусть никто не сооружает святилищ в частных домах… Учреждать святилища и богослужения нелегко; правильно это можно делать только по зрелом размышлении… Ведь таким образом они навлекут осуждение богов как на себя, так и на тех, кто лучше их, но допускает, чтобы они все это делали, да и все государство по справедливости подвергнется участи нечестивых людей» (909d-910b).

Книга одиннадцатая← содержит законы, которые вносят «надлежащий порядок в деловые взаимоотношения людей. Основное правило здесь простое: пусть никто по мере возможности не касается моего имущества и не нарушает моей собственности, даже самым незначительным образом, раз нет на то всякий раз моего особого разрешения. И я буду точно так же относиться к чужой собственности, пока я в здравом уме» (913а).

Даются законы о торговле, причем подчеркивается польза мелкой торговли для государства: «это может помочь удовлетворению наших нужд и привести к единообразию нашу собственность». Среди законов о ремесленниках есть и закон, касающийся военачальников и тех, «кто искусен в военном деле», «словно и они своего рода ремесленники… Закон этот не навязывает, но советует большинству граждан оказывать почет — правда, пока не самый высокий — тем добрым людям, которые оказываются спасителями всего государства… Однако величайший почетный дар надо уделить прежде всего тем людям, которые сумели с особенным  почетом   отнестись  к  предписаниям, хороших законодателей» (918с-922а).

В вопросах наследственного права законодатель защищает пользу всего государства: «я установлю законы, приняв в расчет все то, что наиболее полезно всему государству и всему роду в целом. Этой цели я справедливо подчиню интересы каждого отдельного гражданина». Для того чтобы наследство доставалось членам рода, в некоторых случаях придется давать предписание, «чтобы члены рода покойного женились на своей родственнице». Это может стать причиной личных несчастий. Поэтому закону надо предпослать «общее вступление и обратиться к подвластным с просьбой извинить законодателя, если он в своих заботах об общем благе не всегда… сможет устранить несчастья, случающиеся с каждым из граждан. С другой стороны, надо извинить и тех людей, которым законодатель дает законы, если иной раз они не смогут выполнить его предписания, ведь он дает их, не зная наперед многих обстоятельств». Чтобы избежать таких несчастий, «необходимо… избрать посредников между этими законами и теми людьми, для которых они даны» (923b-926a).

С особой заботой рассматриваются законы о сиротах. «Следует подумать, каким образом сделать для них сиротскую долю как можно менее жалкой и несчастной». Опекуны «должны любить ребенка, которому выпало на долю сиротство, не меньше, чем своих собственных детей… Желательно даже, чтобы они более ревностно заботились об имуществе воспитанника, чем о своем собственном» (926с-928b).

 Если отец решит отречься от сына, это можно сделать не иначе, как по решению семейного совета после обсуждения претензий отца и защитительного слова сына. Дети должны с почтением относиться к родителям. «У кого в доме есть драгоценный клад в виде отца, матери или их обремененных старостью родителей, тот не должен думать, будто у него может появиться более значительная святыня… Чудесная это у нас святыня —  наши предки, в особенности по сравнению с неодушевленными статуями» (928d-931e).

Чем больше вред, наносимый воровством или насилием, тем больше и возмещение убытков в пользу пострадавшего. При судебных разбирательствах надо следить за тем, чтобы искусство защитника «не высказывалось бы против правды». Если защитник будет уличен в «злонамеренной защите», то его дело рассматривается в специальном суде.

Книга двенадцатая.← Рассматриваются законы, касающиеся кражи государственной собственности. «Если… при судебном разбирательстве уличат в краже общегосударственного достояния… чужеземца или раба, он, естественно, еще может исправиться: пусть суд решит, какому наказанию его надо подвергнуть или какую пеню он должен уплатить. Зато гражданина, воспитывавшегося должным образом, надо, пожалуй, как неисправимого покарать смертью, если он будет уличен в насильственном расхищении отечества» (941d-942a).

Законы о военных походах предусматривают неукоснительное соблюдение дисциплины, наказания за уклонения от службы и дезертирство, за утрату оружия. Здесь надо различать «бросившего свой щит» и «потерявшего свое оружие». В первом случае речь идет о том, кто не дал отпора врагу, а во втором – о том, у кого оружие отнято силой. В последнем случае «пусть судья прекратит разбирательство. Надо всегда карать человека дурного, чтобы его исправить, но не надо карать несчастного: это ни к чему не ведет» (944d).

Рассматриваются финансовое дело, судебные дела, международные отношения, вопросы государственной службы. «Тот, кто служит своей родине, не должен принимать за свою службу дары. Здесь не может быть никаких предлогов, никаких, даже всеми одобряемых, причин и разговоров, будто во имя хорошей цели можно принимать дары, а во имя плохой — нет. Ведь в этом трудно разобраться и, даже разобравшись, нелегко с собой совладать. Всего вернее слушаться закона, повиноваться ему и не оказывать никаких услуг за дары. Ослушник подвергается смертной казни, лишь только он будет изобличен на суде» (955c-d).

Законы о погребении воспрещают устанавливать гробницы на возделываемой земле. Траты на погребение должны быть умеренными. Определяется максимум затрат для жителей четырех классов.

Устанавливается порядок формирования собрания, охраняющего законы. Подобно тому, как военачальник и врач знают свою цель и поэтому добиваются успеха, охранители законов должны знать цель государства и «знать, каким образом следует приняться за дело».  Все законы должны иметь в виду единую цель. Цель эта – добродетель. Ранее было названо четыре вида добродетели (разумность, мужество, рассудительность, справедливость), но «каждый из них необходимо признать единым, хотя всех и четыре… Все это вместе взятое мы также считаем единым… Это все по существу не множественно, но составляет определенное единство, а именно добродетель» (961е-963d).

«Тем, кто собирается стать стражами, нельзя доверять этой должности, пока они тщательно не укрепят своей веры в существование богов». Для обретения благочестия необходимо усвоить, что «душа старше всего, что получило в удел рождение; она бессмертна и правит всеми телами; второе — что в звездных телах… пребывает ум всего существующего». «Следует установить, согласно закону, охранный [орган] для спасения государства — Ночное собрание должностных лиц, приобщившихся к указанному образованию... Пусть члены этого собрания будут… тщательно подобраны и надлежащим образом воспитаны. Получив такое воспитание, они поселятся на акрополе, возвышающемся над всей страной, и будут совершенными стражами по охране добродетели, каких мы не видывали в прежней жизни» (966с-969с).

 

*      *     *

Завершим краткое изложение диалогов перечнем теоретических положений, сформулированных Платоном, и поставленных им проблем.

«Государство»

1. Сформулировано понимание государства как общежития людей, живущих согласно принятым ими законам, объединившихся ради взаимопомощи в удовлетворении потребностей.

2. Установлены принципы государственного строительства:

а. Экономическим фундаментом государства является разделение труда.

б. Системообразующий принцип общественных отношений – социальная справедливость. Справедливость состоит в том, чтобы каждый мог  реализовать свои ведущие способности (удовлетворить ведущие потребности). По существу здесь сформулирован принцип социально-естественного отбора.

в. Принцип равенства объективно неравных граждан (т.е. вносящих неравный вклад в строительство государств): «каждому по его добродетели».

г. Принцип, регулирующий социальные инициативы: «разрешено все,     что не запрещено законом» («мужество государства»).

д. Принцип равноправия женщин.

3. Разработана теория формирования и функционирования органов управления и защиты государства:

а. Государством должны управлять профессионалы.

б. Армия и органы обеспечения правопорядка должны быть профессиональными.

в. Выявлены деловые качества, которыми должны обладать правители и стражи государства.

г. Предложены методы диагностики профессиональной пригодности  и методы профотбора правителей и стражей.

д. Выдвинута идея воспитания стражей государства на основе науки и искусства. Разработана система воспитания и обучения стражей.

е. Предложена система антикоррупционных мер: запрет государственным служащим и работникам «силового блока» заниматься предпринимательством и  коммерцией, запрет принимать подарки за свою службу.

4. Разработана концепция воспитательной роли искусства.

«Законы»

1. Разработана концепция правового государства:

а. Обязательность соблюдения закона всеми, включая правителей.

б. Поставлен вопрос о необходимости разделения властей. Суд – одна из ветвей власти.

в. Система управления государством должна сочетать черты единовластия и демократии.

2. Выдвинуты и обоснованы принципы построения законодательства:

а. Принцип системности: законодательство должно исходить из всей добродетели в целом. Писаные законы должны составлять единое целое с обычаями, традициями, привычками людей.

б. Принцип воспитывающей роли законодательства: законы должны не только повелевать, но и разъяснять, воспитывать добродетель. Наказание должно перевоспитывать преступника.

в. Принцип индивидуального подхода: закон, не имея возможности учесть все нюансы частных случаев, не должен делать гражданина несчастным.

3. Разработаны принципы воспитания и обучения граждан.

а. Воспитание и обучение в государстве – дело первостепенной важности.

б. Обучение должно быть всеобщим и обязательным.

в. Воспитание должно быть слито с повседневной жизнью (социальная педагогика).

г. Формирование мотивации к деятельности – приоритет и основа обучения (индивидуально-личностный подход к воспитанию и обучению).

д. Формирование готовности к деятельности осуществляется через выполнение самой этой деятельности в упрощенных вариантах (принцип деятельности).

4. Предложена шкала жизненных ценностей, в которой на первом месте забота о душе (добродетель), на втором – забота о теле, и на третьем – забота о приобретении имущества.

5. Поставлена логико-философская проблема теодицеи – оправдания бога за существование зла.

*          *        *