Принципы интерпретирования философских текстов

на примере философии Платона и Гегеля

 

 (Выступление в Нижнем Новгороде)

Дорогие земляки!

Для начала я раскрою карты, чтобы Вы представляли, предысторию доклада. В своих довольно частых обзорах «Вестника РФО» я называю себя философским партизаном. Дело в том, что у меня нет диплома об окончании какого-либо философского факультета. Я окончил физфак Казанского университета, но меня приглашали в аспирантуру по кафедре философии. Я занимался разными делами, но последние пятнадцать лет все свободное время я отдаю философии.

Когда я прочел диалоги Платона «Государство» и «Законы», я пребывал в состоянии интеллектуальной эйфории, какой у меня не вызывал ни один философ. Меня восхитило и поразило, что еще в древней Греции была создана всеохватная научная система о человеке и обществе, многие рекомендации которой не реализованы до сих пор. Педагогическая и социальная психология, правоведение и политическая экономия, теория государства и эстетика – все это сфокусировано одним человеком. Недаром в переводе на русский Платон означает «широкий», недаром его назвали божественным Платоном, и недаром кто-то сказал, что западная философия – это всего лишь комментарий к философии Платона. Когда же я после этого начал читать критиков Платона, меня словно окатили холодной водой.  Я узнал, что Платон – защитник тоталитаризма, милитаризма, обскурантизма, что от него тянутся нити к инквизиции и т.д. Вводная статья Лосева к четырехтомнику Платона поначалу показалась мне убедительной. Я подумал, что плохо прочитал Платона, а профессионал Лосев прочитал его хорошо. Я решил учиться читать у Лосева: положил на стол три книги: слева лежала вводная статья Лосева, а справа – «Государство» и «Законы». Я устроил, так сказать, очную ставку Лосеву и Платону. И по ходу этой ставки нарастало чувство возмущения Лосевым. Я не понимал, то ли он невнимательный читатель, что вряд ли, то ли он намеренно искажает Платона в угоду своему субъективному пониманию Платона. Позже такое же чувство оставляли статьи  Асмуса, Соловьева, Новгородцева. А книга Карла Поппера «Открытое общество и его враги» меня просто взбесила, и я решил написать книгу «В защиту великих». В результате получилась дилогия: Книга первая «Трактат о том, как знаменитые философы трактуют великих. Платониана». Если бы я просто изложил мою перепалку с критиками Платона, это было бы малоинтересно. Поэтому в начале книги я дал конспективное изложение двух огромных диалогов «Государство» и «Законы», чтобы читатель мог сам оценить их идейное содержание и с пониманием дела следить за моей полемикой с критиками. Любопытно вот что. Я выложил эти конспекты на моем персональном сайте. Посещаемость этой страницы в разы превосходит посещаемость всех других страниц. Видимо, студентам оказался полезным конспект «Государства» и «Законов», потому что кому еще в наше время нужен Платон.

Вторая книга называется «Философия Гегеля: новое материалистическое прочтение». Несколько результатов, описанных в этих книгах, я вам расскажу.

Смысл моего доклада не в том, что я изобрел новые принципы интерпретирования. Напротив, речь пойдет об общеизвестных принципах. Но одно дело признать принцип, и другое дело постоянно использовать его на практике.

Основная мысль моего доклада проста: философская литература изобилует ошибочными интерпретациями философских учений. Причины ошибочных интерпретаций – не соблюдение критиками общеизвестных принципов интерпретирования. Кому не известно, что нельзя выхватывать фразы из контекста и придавать им произвольный смысл? Этот принцип всем известен, но ведь не соблюдают, причем самые знаменитые критики.

Главным первым принципом интерпретирования я назвал бы принцип внутренней критики: критика должна быть внутренней, а не внешней. Внутренняя критика – это критика произведения с позиций самого автора. При этом критик, объяснив основную идею произведения, анализирует, последователен ли автор в развертывании идеи и удалось ли ему осуществить замысел. Лучшим примером внутренней критики является аналитический разбор диалогов Платона, сделанный Аристотелем в его «Политике»[1]. Здесь Аристотель рассматривает, действительно ли те установления, которые предлагает Платон, отвечают его основной идее – сохранению целостности государства. Например, Аристотель обсуждает, действительно ли общность жен и детей, которую Платон устанавливает для стражей, способствуют благополучию государства или Платон заблуждается на этот счет.

Внешняя критика – это та или иная форма субъективизма.  Сущность субъективизма всегда одна и та же – критик делает из текста вывод, который автор в текст не вкладывал. Источников субъективизма три: логическая ошибка критика, невнимательное прочтение текста, тенденциозность критика. Я буду говорить только о первых двух случаях.

Второй главный принцип правильного интерпретирования это принцип внимательности: анализируемые тексты надо читать внимательно. Это звучит как банальность, поэтому я поясню, что имеется в виду.

Прежде всего, принцип внимательности требует предельного внимания к особенностям терминологии автора, к его объяснениям этих особенностей. Вавилонское смешение языков никуда не делось, и, строго говоря, у каждого философа фактически свой индивидуальный язык. Чтение – это всегда перевод с индивидуального языка автора на наш индивидуальный язык. Язык философов прошлого неизбежно беднее нашего, так как они не располагали многими терминами, которые используем мы. А мысли великих философов зачастую опережают их эпоху. Возникает значительное отставание терминологии от содержания мыслей. Мысли современны нашей эпохе, а термины из прошлых веков.  И чтобы правильно интерпретировать текст философов прошлого, необходимо делать перевод с их старомодной терминологии на наш современный язык. Незаменимым средством для этого служит контекстный перевод. Его суть в следующем. Установив, в каком контексте сделано высказывание автора, надо определить, какие выражения, какие термины соответствуют данному контексту в нашем современном языке. После этого надо читать текст, заменяя термины автора современной терминологией. К каким поразительным результатам может привести контекстный перевод, я покажу на примере философии Гегеля.

Во-вторых, принцип внимательности требует сопоставления разных фрагментов текста, касающихся одной и той же темы, причем надо сопоставлять фрагменты всех произведений автора, с которыми мы сумели ознакомится. Цель сопоставления фрагментов – выяснить, дублируют ли они друг друга или дополняют, или противоречат друг другу. Этот способ очень полезен. С его помощью мне удалось вычитать в Евангелии, что воскресения Христа как наблюдаемого факта не было.

В-третьих, для правильного понимания утверждений автора надо сопоставлять их как с эпохой автора, так и с нашей эпохой.

В-четвертых, нужно внимательно различать, сделано ли высказывание по адресу только одного вида явлений или обо всех явлениях данного рода. Например, самая жесткая критика греческой демократии – еще не повод для вывода, что Платон выступает против демократического строя как такового. В связи с этим я для себя сформулировал «золотое правило интерпретирования», которое звучит так: положение, которое автор сформулировал в определенном контексте, нельзя использовать ни в каком другом контексте». Делать общий вывод из частного случая, запрещает даже формальная логика. Но золотое правило запрещает переносить высказывание и в более узкий контекст, так как, обсуждая его, автор, возможно, принял бы во внимание еще и другие обстоятельства, которые он мог и не учитывать, обсуждая более широкий контекст. Как говорил Гегель, надо использовать наиболее подлинные выражения.

Наконец, принцип внимательности требует избегать соблазна приписать автору свой взгляд на вещи. Наглядный пример этого случая мы имеем в драме Пушкина «Борис Годунов» в сцене чтения царского указа. «Григорий: “И царь повелел изловить его…” Пристав: И повесить. Григорий: Тут не сказано повесить. Пристав: Врешь: не всяко слово в строку пишется. Читай: изловить и повесить. Григорий: И повесить». Дальше я покажу, что критики нередко действуют подобно пушкинскому приставу.

Принцип внимательности требует постоянно удерживать в памяти основную идею произведения и сопоставлять с ней все фрагменты, чтобы устанавливать, отвечает ли данный фрагмент замыслу автора или автор в этом фрагменте противоречит своему замыслу. Поэтому прежде чем рассматривать, что утверждают критики Платона, обсудим основную идею «Государства» и «Законов». Асмус писал: ««Государство» — многогранное построение философской мысли. Тема его — определение справедливости, одного из понятий этики». Но даже само название диалога говорит, что тема его другая. О содержании первых трех книг «Законов» Платон пишет: «А сказано все это ради рассмотрения вопроса о том, как лучше всего устроить государство и каким образом частному человеку лучше всего прожить свою жизнь» (З III 702a). Фактически это определение единой темы обоих диалогов.

Рассмотрение критики начнем с того, как критики проявляют субъективизм, приписывая Платону свой взгляд на вещи.

Согласно Гегелю, древний мир не знал принципа индивидуальной свободы. Древние греки, дескать, были непосредственно нравственны, т.е. действовали, исходя из непроизвольного «благоговения к государственным, отечественным учреждениям» (Г 207). С появлением морали люди «принимают самостоятельное решение по собственному убеждению, после морального обдумывания». Этот принцип субъективной свободы Гегель приберегал для германского мира и связывал его с христианством. Поэтому он утверждал, что принцип морального обдумывания своих действий был-де губительным для  греческой государственной жизни. Объяснение этой губительности звучит так: «Этот принцип субъективной свободы... нес с собою гибель потому, что греческий дух, его государственное устройство и его законы не были рассчитаны и не могли быть рассчитаны на то, чтобы этот принцип появился в их недрах». Любопытно, что даже великий логик, став на путь субъективизма, выдает аргументы типа «принципа свободы не могло быть, потому что не могло быть никогда».

Гегель утверждает, что Платон познал подлинный дух своего мира, но вместо того, чтобы положить в основу государства прогрессивный принцип индивидуальной свободы, он стал добиваться, «чтобы этот новый принцип сделался невозможным в его государстве». Таким образом, Гегель не  выводит из текста принцип, которым руководствовался Платон, а предустанавливает этот принцип из своих соображений. В чем же видит Гегель консерватизм Платона?

По Гегелю, Платон изгоняет частную собственность – оплот субъективной свободы. Но если мы внимательно прочитаем «Государство», то увидим, что «тут не сказано повесить». Вот что пишет Платон о работниках: «Как будут они передавать друг другу все то, что каждый производит внутри самого государства? Ведь ради того мы и основали государство, чтобы люди вступили в общение.  Очевидно, они будут продавать и покупать. Из этого у нас возникнет и рынок, и монета – знак обмена» (Г II 371b). Очевидно, что здесь речь идет о частнособственническом хозяйстве.  Собственности не имеют только стражи и Платон объясняет, почему это так: «А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками». Как видим, Платон установил в своем государстве то, что пытаются сделать в современной России: запретить госслужащим и руководителям правоохранительных органов заниматься предпринимательской деятельностью. Итак, Платон лишает частной собственности только стражей, чтобы исключить злоупотребления служебным положением. Гегель же изображает это как исключение частной собственности для всех граждан.  Как видим, предустановленный принцип, превращается в прокрустово ложе, вынуждая критика то ли сознательно, то ли подсознательно подгонять смысл текста под этот принцип

Другой пример:  Асмус в статье о диалоге «Государство» упорно доказывает, что Платон с  пренебрежением относится к труженикам и к труду вообще[2], поскольку он – представитель высшего класса рабовладельческого общества. Асмус пишет: «Платона совершенно не занимают вопросы устройства жизни и условий работы производящего класса — ни ремесленников, ни тем более рабов, о которых… в «Государстве» вообще почти нет речи». Но ведь исключение рабства из идеального государственного устройства (пусть не декларированное, а сделанное «по умолчанию») – это одно из величайших достижений платоновской мысли, свидетельство безошибочного исторического чутья философа. Это еще и свидетельство изумительной последовательности теоретика, который проводит принцип исключения всего, что вредит целостности государства.  А Асмуса его предустановленный принцип заставляет трактовать исключение рабства всего лишь как невнимание к условиям жизни рабов. Что касается условий жизни работников, то Платон неоднократно обращается к этому вопросу. Один из примеров уже цитированный фрагмент о рыночных отношениях.

Многие критики приписывают Платону стремление задержать все перемены. Так известный философ и юрист Новгородцев пишет: «В его мечтах есть это стремление задержать широкий размах афинской культуры… Странные  мечтания! — надо сказать. Разве жизнь вообще не есть вечное движение и горение? Остановить ее, задержать в каких-то неподвижных формах — это значит ее прекратить» (Н 262-263). Странное, самомнение надо сказать! Вот Новгородцев понимает, что жизнь нельзя остановить, а Платону, видите ли, не дано это понять». Один из коронных фрагментов, на который опираются критики, звучит так: «Перемены во всем, за исключением злых бедствий,— это самое ненадежное дело». Вот, дескать, мы видим, что Платон против всяких перемен. Но коллеги! Тут не сказано повесить. Тут не сказано, что перемены во всем надо исключить. Тут сказано, что перемены – самое ненадежное дело. Тут предупреждение, что осуществлять перемены надо с осторожностью. Платон буквально через страницу так и пишет: «Если дело идет об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то, что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому… надо бы отнестись с величайшей осмотрительностью». Впечатление такое, что Платон из глубины веков посылал предостережение России конца ХХ-го века. Вот бы нашим реформаторам прислушаться к Платону! Нам ли пережившим реформы по Гайдару, приватизацию по Чубайсу, нам ли не знать, что к радикальным переменам надо относиться с «величайшей осмотрительностью».

По какой-то причине критики опускают принципиально важный момент, без которого истина уступает место лжи: Платон стремился задержать все перемены одного определенного вида, а не всякие перемены вообще. Платону было важно исключить перемены, ведущие к разрушению государства. Вероятно, критики Платона желали бы жить в демократическом государстве. Разве они не стремились бы задержать все перемены, разрушающие демократию?

Лосев писал: «В его утопии нет ни малейших сдвигов, ни малей­шего развития и ровно никакого историзма. Все абсолютно, и все, что есть, уже осуществлено навеки». А вот прямые высказывания Платона, опровергающие слова Лосева.

«Друзья, вы — спасители законов. Мы сделаем очень много упущений в каждом устанавливаемом нами законе. Это уж неизбежно…  Вашей задачей будет дорисовка этого наброска…» (766d-771a).

«Прежде всего законодатель хочет с достаточной по мере его сил тщательностью записать законы. С течением времени его набросок проверяется на опыте. Так неужели же, по-твоему, законодатель может быть настолько безрассуден, чтобы не признать неизбежно пропущенным много такого, что нуждается в дальнейшем исправлении? Только таким образом намеченный законодателем государственный строй и порядок может стать не хуже, а лучше» (с. 221).

Окончательные записи законов «должны походить на людей разумных и любвеобильных, подобных отцу и матери. Неужели надо считать дело оконченным, если на стенах будут начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз?»

«Если там встретится что-либо неосуществимое, то, конечно, его нужно будет избегать и не стремиться к его выполнению. …Надо дать законодателю возможность довести до конца все его намерения. Но затем надо вместе с ним рассмотреть, что из сказанного им полезно, а что слишком резко для законодательства. Ведь даже самый захудалый ремесленник, намереваясь создать что-либо заслуживающее упоминания, должен постоянно сообразовываться с сутью дела» (745b-746d).

Таким образом, утверждая, что  в государстве Платона все абсолютно и осуществлено навеки, Лосев, видимо, считает Платона безрассуднее самого захудалого ремесленника.

Лосев в своей вводной статье к четырехтомнику Платона упирает на то, что Платон – защитник  абсолютизма. Он пишет:  «Чтобы ярко представить себе абсолютистское государство «Законов», нужно прочитать хотя бы такой текст: «Самое главное здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда — и на войне и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться, например по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед, приступать к упражнениям, умываться, питаться и пробуждаться ночью для несения охраны и для исполнения поручений…  Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно… Упражняться в этом надо с самых ранних лет, причем и в мирное время».

Казалось бы, приведенный Лосевым текст действительно позволяет «ярко представить» абсолютизм платоновского государства.  Карл Поппер в добавок к тоталитаризму пытается извлечь из этого фрагмента еще и подавление личности. Он пишет: ««Сильно сказано. Никто никогда не выражал более честно свою враждебность по отношению к личности».

Но не понятен контекст фрагмента, который приводит Лосев. Непонятна фраза «Самое главное здесь». Где здесь? О чем говорит Платон: о том, чтобы «тащить и не пущать»? Но это противоречило бы основной идее диалога, состоящей в том, чтобы государство было как можно более прочным. Или Платон говорит о том, чтобы люди не проявляли никакой инициативы? Но и это пагубно для государства. Фрагмент непонятен, но эта  непонятность искусственно создана Лосевым. Он опустил ключевые начальные строчки фрагмента: «Что  касается военных походов, то здесь надо многое обсудить, да и законов придется дать немало». Оказывается, Лосев «забыл» отметить важнейшую деталь: Платон здесь говорит о том, как надо вести себя гражданам во время военных походов! А кто же сомневается, что в военных походах режим абсолютистский. Правда, Платон говорит: «И на войне и в мирное время  надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям». Однако теперь контекст стал вполне понятным, и методом контекстного перевода выражение «оглядка на начальника» мы переводим на современный язык термином «дисциплина», которого не было в словаре Платона. Следовательно, по Платону, в мирное время образ жизни должен отличаться соблюдением дисциплины, чтобы гражданам было легче привыкнуть к суровой воинской дисциплине. Платон писал об этом, глядя на своих сограждан, «обыкновенно проводивших большую часть дня на рынке без настоящего дела, в праздности, или бродивших в публичных гимназиях, где занимались телесными упражнениями, или, как это и было преимущественно, болтали здесь друг с другом».  Платон понимал, что люди, привыкшие к такому беспорядочному праздному образу жизни, плохо подготовлены к воинской дисциплине и мечтал об образе жизни, который приучал бы к дисциплине «с самых ранних лет, причем и в мирное время». Это мудрая дальновидность великого психолога, а никакой не абсолютизм.

 И слова Платона вовсе не означают, что мирная жизнь должна быть организована как в военном лагере. Посмотрим на нашу жизнь. Наш день начинается с того, что начальник-будильник поднимает нас с постели. Начальник-светофор командует, когда остановиться, когда ехать дальше.  Начальник-расписание заставляет нас быть там-то тогда-то. Мы пойдем обедать, а потом уйдем с работы согласно распорядку дня. Таким образом, как раз мы живем «с постоянной оглядкой на начальника». Но мы еще что, а вот на Западе, говорят, дело дошло до того, что люди ночью, когда нет движения, нет полиции, не переходят улицу на красный свет. Они в полном смысле платоновского слова приобрели «навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно». И коль скоро современный образ жизни стал как раз таким, о котором мечтал Платон, то это лучшее подтверждение того, что Платон не утопист, а гениальный ученый, мысль которого обгоняла тысячелетия.

Итак, из данного фрагмента можно судить только о том, как Платон относился к вопросу о важности соблюдения воинской дисциплины и ни о чем другом. Согласно «золотому правилу интерпретирования», из положения о необходимости постоянной оглядки на начальника, выдвинутого в контексте необходимости соблюдения дисциплины, нельзя судить о том, что думает Платон об абсолютной власти. Да, фраза «оглядка на начальника» позволяет строить спекуляции и на тему защиты абсолютизма, и подавления свободы личности, но какой смысл делать это, если, составляя данный фрагмент, Платон и не думал об этом. На то и существует контекст, чтобы понимать, что здесь Платон говорил только о необходимости соблюдения дисциплины и все. Гегель говорил об интерпретации древних философов: «Мы не должны приписывать им выводов и утверждений, которых они вовсе не делали и которые даже не приходили их творцам в голову, хотя эти утверждения и можно правильно вывести из мыслей, высказанных в этих системах».  Если мы, хотим знать точку зрения Платона на абсолютизм, надо искать прямое высказывание Платона по этому вопросу, а не заниматься перетаскиванием в новый контекст высказываний, сделанных в контексте рассуждений о дисциплине.

 Приведу еще один очень характерный пример из вводной статьи Лосева. ««Законы» поражают дотошной регламентацией всех без исключения проявлений человеческой жизни, вплоть до брака и половых отношений (VI 773e-776b). Вряд ли можно найти в истории человеческой мысли более казарменную утопию» (Л1 37). Большинство читателей поверит Лосеву на слово, и ужаснется облику Платона, опустившемуся до законодательной регламентации половых отношений. Но если мы усомнимся, что Платон мог дойти до такой откровенной глупости, и посмотрим текст Платона, то найдем там нечто иное, чем утверждает Лосев. Платон пишет: «Кто при браке всячески обращает внимание лишь на имущественное положение, того мы попытаемся отвратить от этого путем порицания. Однако мы не станем принуждать его с помощью писаного закона [курсив мой – С.П.]. Далее Платон говорит о необходимости жениться по достижении тридцати пяти лет и о пенях, которые должны платить нарушители этого закона (вспоминается налог с холостяков, который практиковался в СССР, но не отличался платоновской продуманностью). Затем Платон обосновывает, что не должно быть приданого, а свадебные пиршества должны быть скромными. Здесь Платон выступает защитником своих малоимущих сограждан.

Наконец,  мы находим «дотошные регламентации» половых отношений, а именно: «Зачатие не должно совершаться, когда тело расслаблено от вина», ибо тот, кто пьян, «не годится для произведения потомства». Кто-нибудь из присутствующих будет спорить с этой «казарменной» регламентацией половых отношений? Правда, на этом вмешательство Платона в интимную жизнь граждан не заканчивается: «Как в течение целого года, так и в течение всей своей жизни, а всего более тогда, когда наступает время родить, должно остерегаться и не совершать по доброй воле ничего вредного, дерзкого и несправедливого. Ибо все это неизгладимо отпечетлевается в душе и теле ребенка» (775d). Наконец, фрагмент 776b содержит рассуждения на тот счет, что «в дружеских отношениях присутствует род страстного влечения, он связует и скрепляет различные характеры. А пресыщенность совместной жизнью, в которой не возникает время от времени этого влечения, вызывает взаимное отчуждение». В связи с этим Платон рекомендует, как уберечь молодоженов от «пресыщенности совместной жизнью», а именно рекомендует что-то вроде свадебного путешествия. Скажите, положа руку на сердце: духом казармы и абсолютизма веет от этого фрагмента, или отеческой заботливостью человека, умудренного жизненным опытом и знанием психофизиологии? Здесь еще раз уместно вспомнить слова Платона: «Тот, кто разбирает вопрос о законах так, как разбираем сейчас мы, обучает граждан, а не только дает им законы» (с. 53).

На двух этих примерах из статьи Лосева  можно учить студентов умению работать с первоисточниками. А именно, можно показать,  что нельзя верить на слово тому, что пишут во вступительных статьях их авторы, какими бы знаменитыми ни были эти авторы. За неимением времени я не привожу критику Соловьева, Новгородцева, Трубецкого, но все они, как сговорившись, рисуют его, если и гением, то злым гением. И здесь мне кажется уместным такое сравнение. Иногда под малярными наслоениями находят прекрасные старинные фрески. Надо путем внимательного чтения самих диалогов Платона счистить с них наслоения тенденциозной критики, чтобы увидеть Платона в истинном свете.

В заключение разговора о критике Платона, скажу об общепринятой оценке «Государства» Платона как утопии. «Государство» Платона – не утопия. Утопия – это некий умозрительный вымысел, плод фантазии утописта. А «Государство» Платона – это плод научного исследования, вобравший в себя достижения философии, психологии, истории, политической экономии и других наук, на том уровне, какого они достигли ко времени Платона. Более того, при внимательном чтении нетрудно обнаружить в методологии Платона современные методы системного подхода и мысленного моделирования. Интересно, что Платон выстраивал свое государство из более правильного понимания природы человека, нежели Фурье и Маркс. В государстве Платона каждый должен заниматься тем, к чему у него есть природные задатки. А ведь реализация наших природных задатков – это еще и важнейшая ведущая потребность человека. А в фаланстерах, изобретенных Фурье, все занимаются всем понемногу, так как он считал людей равноспособными к любой деятельности и стремящимися к частой смене деятельностей. Это утопическое представление о природе человека перенял у Фурье Маркс, который представлял, что при коммунизме «исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда». Напротив, у Платона разделение труда является базисом государства. Таким образом, Платон в меньшей степени утопист, нежели Маркс.

Замечательно предложение института стражей. Еще в средние века не было государственной полиции и крестьяне отдавали землю в собственность феодалу, чтобы его дружина защищала их от разбоя. В России профессиональной армии нет до сих пор. А Платон уже тогда предлагал создать профессиональные органы охраны правопорядка и профессиональную армию, опередив историю на тысячелетия.

 В проекте Платона есть утопические моменты, но их надо отличать от ошибочных выводов, получившихся при использовании научных методов. Например, общность жен и детей у стражей, это не утопическое изобретение, а ошибочный вывод, сделанный при использовании научного подхода. Во-первых, Платон ошибочно считал, что методом полового подбора можно улучшать социальные качества людей. Это ошибка ученого, а не вымысел утописта. Во-вторых, он довел до крайности принцип «у друзей все общее». Это ошибка социального психологи, а не вымысел утописта. Утопистом он становится, когда предлагает расположить город посредине страны, устроить круговое расположение зданий в городе и т.д. Но замечательно то, что он сознает утопичность этих предложений. Платон пишет: «Но мы должны вообще иметь в виду еще вот что: всему указанному сейчас вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления… К тому же это срединное положение страны и города, это кругообразное расположение жилищ! Все это точно рассказ о сновидении или лепка государства и граждан из воска!». Законодатель-Платон обращается к потомкам со знаменательными словами: «Если   там   встретится что-либо неосуществимое, то, конечно, его нужно будет избегать и не стремиться к его выполнению». 

Итак, внимательное чтение показывает, что государство Платона – это проект, который отвечает на вопрос: «как лучше всего устроить государство и каким образом частному человеку лучше всего прожить свою жизнь». Этот проект разрабатывается по научной методологии, и лишь иногда Платон прибегает к утопическому изобретательству, подчеркивая, однако, что эти предложения надо постоянно сообразовывать с сутью дела, и, может быть, не осуществлять вовсе.

 

ГЕГЕЛЬ

 

Наиболее удивительные результаты дает метод внимательного чтения и контекстного перевода при интерпретировании философии Гегеля. Система Гегеля считается идеалистической, главным образом за положение о единстве мышления и бытия. Гегель пишет: «Ни понятие, ни суждение не находятся только в нашей голове и не образуются лишь нами. Понятие есть то, что живет в самих вещах, то, благодаря чему они суть то, что они суть, и понять предмет означает, следовательно, осознать его понятие» (Э1 352). С тем, что понять предмет означает осознать его понятие, можно согласиться и в рамках обычной логики. Но понятие, живущее в самих вещах, - это уже за рамками ее понимания. Тем более что Гегель пишет: «Понятие, наоборот, есть истинно первое, и вещи суть то, что они суть благодаря деятельности присущего им и открывающегося в них понятия» (Э1 347). Этого не смог понять даже ближайший сподвижник Гегеля Шеллинг, который написал: «Понятия как таковые существуют только в сознании; объективно рассмотренные, они не предшеству­ют природе, а следуют за ней. Гегель лишил их естествен­ного места, поставив их в начале философии»[3]. А ведь Гегель предупреждал: «Абсолютное есть понятие. При этом следует, разумеется, понимать понятие в другом и высшем смысле, чем тот, в котором его понимает рассудочная логика, рассматривающая понятие лишь как в себе бессодержательную форму нашего субъективного мышления… Можно было бы, пожалуй, поставить еще следующий вопрос: если в спекулятивной логике понятие имеет совершенно другое значение, чем то, которое обычно связывают с этим выражением, то почему мы все же называем здесь это совершенно другое понятием и даем тем самым повод к недоразумениям и путанице?». Гегель успокоил себя тем, что иногда, дескать, встречаются случаи, когда термином «понятие» обозначают не только пустую форму обычной логики, но и спекулятивное содержание. Но ведь эти случаи ничем не помогают читателю избегнуть путаницы, неизбежно вызываемой неоднозначностью терминов. В итоге Гегель запутал не только Шеллинга, но даже таких читателей как Маркс и Энгельс. Даже гении не проявили внимания к его предостережению. Энгельс писал: «Гегель не был просто отброшен в сторону. Наоборот, за исходную точку была взята указанная выше революционная сторона его философии, диалектический метод. Но этот метод в его гегелевской форме был непригоден. У Гегеля диалектика есть саморазвитие понятия. Абсолютное понятие не только существует — неизвестно где — от века, но и составляет истинную, живую душу всего существующего мира… Развитие является у Гегеля только отпечатком самодвижения понятия, вечно совершающегося неизвестно где, но во всяком случае совершенно независимо от всякого мыслящего человеческого мозга… Надо было устранить это идеологическое извращение. Вернувшись к материалистической точке зрения, мы снова увидели в человеческих понятиях отображения действительных вещей, вместо того чтобы в действительных вещах видеть отображения тех или иных ступеней абсолютного понятия». Как видим, таинственное абсолютное понятие было просто-напросто отброшено, и «материалистическая точка зрения» свелась к тому, что было оставлено только традиционное понимание понятия, которое Гегель называл «бессодержательной формой нашего субъективного мышления». И, по Энгельсу, получилось, будто великий мыслитель превратил эту бессодержательную форму в «живую душу всего существующего мира». Между тем, даже у нормального обывателя, а не то, что у гениального философа, будь он хоть трижды идеалист, не может возникнуть шизофреническая мысль, будто наше обобщенное представления может существовать «независимо от всякого мыслящего человеческого мозга» и быть истинно первым по отношению к вещам. Таким образом, то материалистическое прочтение, какое предложили классики марксизма, оставляет непонятым самое интересное в философии Гегеля, что он назвал абсолютным понятием.

Как писал советский философ Нерсесянц, «Без уяснения особого смысла категории «понятие» вообще невозможно понять ни один из разделов гегелевской системы философии». Но уяснить это очень непросто. Ситуация такова: Гегель силой своей мысли открыл в устройстве мира какую-то очень важную особенность, для обозначения которой в его время не было подходящего термина. И за неимением лучшего термина, он назвал эту открытую им особенность мироустройства понятием, предупредив, однако, что речь идет о понятии в другом и высшем смысле. Спрашивается, что он открыл, и как это теперь называется? Чтобы уяснить это, надо найти контекст, который позволил бы сделать перевод гегелевского «понятия» на современный научный язык. Найти этот контекст очень непросто. Зона поиска обширна, а искать надо в буквальном смысле то, не знаю что. На это ушли годы. Наиболее подходящий контекст оказался в «Малой логике». Вот он – этот контекст. Рассматривая причины роста растения, Гегель вслед за Спинозой различает два вида причин: «Согласно этому различию, свет, тепло, влага должны были бы рассматриваться как «действующая причина», но не как «конечная причина» роста растений, последней же будет не что иное, как понятие самого растения»[4]. Здесь понятие поставлено в ряд с физическими факторами светом, теплом, влагой. Поэтому совершенно ясно, что термином «понятие» назван некий физический фактор. Очевидно, конечной причиной роста растения будет та причина, в силу которой из семечка березы вырастет только береза, а из желудя – только дуб. Следовательно, по современной терминологии вместо термина «понятие самого растения» был бы употреблен термин «геном» или «генетическая программа растения».

«Ужели слово найдено?». И все-таки это допущение – момент слишком ответственный, чтобы основывать его на одном случае контекстного перевода. Для убедительности надо найти хотя бы еще один контекст с другим содержанием, который дал бы тот же самый перевод. И такой фрагмент нашелся.

Одним из самых загадочных мест в философии Гегеля, являются фрагменты «Философии природы», в которых создатель диалектики вроде бы изменяет самому себе и отрицает общепринятое представление об эволюции. Он пишет: «Мыслительное рассмотрение должно воздержаться от такого рода туманных, чувственных в своей основе представлений, как… представление о происхождении более развитых животных организаций из низших» (Э2 34). В примечаниях, к «Философии природы», составленных известным гегелеведом А. Огурцовым, сказано: «Туманными, чувственными… представлениями Гегель называет представления об эволюции животного и растительного мира» (Э2 629). Но принцип внимательности требует различать, сделано ли высказывание в отношении всех явлениях данного рода или только в отношении одного вида явлений. Отрицает ли Гегель эволюцию как таковую, или только некоторые туманные представления об эволюции? Приведенный фрагмент не дает ответа на этот вопрос, значит, ищем другие фрагменты. Вот фрагмент, снимающий все вопросы. «Природа должна быть рассмотрена как система ступеней, каждая из которых необходимо вытекает из другой и является ближайшей истиной той, из которой она проистекала…». Вот прямые слова Гегеля, показывающие что он признает эволюцию, признает, что высшие ступени вытекают из низших. Но далее следуют удивительные слова: «…причем, однако, здесь нет естественного (naturlich) процесса порождения…». Как это понимать? Это значит, что ни механические, ни химические, ни физиологические процессы не объясняют механизма «вытекания» высшей ступени вытекает из низшей. Как же происходит «вытекание» высшей ступени из низшей? А вот как:

 «…Метаморфозе подвергается лишь понятие как таковое так как лишь его изменения суть развитие» (Э2 33). Мы бы сказали, что метаморфозе подвергается лишь генетическая программа, так лишь ее мутационные изменения суть развитие. И замечательное резюме, которое делает Гегель: «Природа не выстраивает своих созданий шеренгами, и понятие производит различие по качественной определенности, но лишь постольку, поскольку делает скачки»[5]. Тут не прибавить, не убавить. Из совершенно другого контекста мы получаем тот же контекстный перевод: гегелевское понятие в другом и высшем смысле применительно к живой природе – это генетическая программа организмов.

Коллеги, восхититесь гениальностью Гегеля! Он предвосхитил генетику, он первым разгадал механизм развития живой природы, увидев его в скачкообразных изменениях понятия – так он назвал генетическую программу развития организмов. Об этом можно говорить вполне уверенно, так как этот контекстный перевод однозначно читается в двух совершенно разных контекстах.

Итак, путем контекстного перевода получилось два результата: результат терминологический, состоящий в отождествлении гегелевского понятия организма с генетической программой организма. А с помощью этого терминологического результата получился вывод, что Гегель не был противником эволюционного развития органической природы, он отрицал только свойственное его эпохе ложное представление об эволюции как прямой трансформации низших организмов в высшие.

Разобравшись с тем, что такое «понятие организма», я стал разбираться, что означает «понятие» в других случаях. Тут мне было проще в том отношении, что к тому времени у меня уже была написана книга, в которой я пытаюсь доказать, что первый исторический акт, т.е. действия антропоидов, которые провели границу между животными и человеком, содержит в себе всю программу развития человечества. Значит, первый исторический акт – это и есть понятие истории человечества. Но ведь это только моя интерпретация. Надо было найти подтверждение ее правильности. И такое подтверждение нашлось как раз в «Философии истории». Здесь Гегель пишет: «Подобно тому, как зародыш содержит в себе всю природу дерева, вкус, форму плодов, так и первые проявления духа виртуально содержат в себе всю историю». Теперь стало ясно, что «понятие» в самом общем смысле надо понимать как программу развития системы. Каждая система (государство, религия, экономическая формация и т.д.) имеет своеобразный зародыш, в котором запрограммировано ее развитие. Программа развития системы, заложенная в ее зародыше, – это  и есть понятие системы.

Перевод термина «понятие в другом и высшем смысле» термином «программа развития системы» делает понятными дотоле необъяснимые фрагменты. Например, «Понятие… есть истинно первое, и вещи суть то, что они суть благодаря деятельности присущего им и открывающегося в них понятия». Ясно, что программа является истинно первым элементом и вещи суть то, что заложено в программе их развития. Или такой фрагмент: «Жизнь, или органическая природа, есть та ступень природы, на которой выступает понятие». Как раз на ступени органической жизни «выступает» генетическая программа организмов. Таких фрагментов много, и то, что все они получают объяснение одним и тем же допущением о тождественности понятия в гегелевском смысле программе развития, подтверждает правильность этого допущения.

Но мы еще не ответили на вопрос, с которого начали: что же такое абсолютное понятие. Используя уже добытые результаты можно предположить, что Гегель, отталкиваясь от логики развития организмов, сделал гениальную гипотезу, что весь мир является запрограммированным процессом и развивается в соответствии с программой своего развития. Эту программу развития мира он и назвал абсолютным понятием. В допущении существования такой программы нет ничего идеалистического. Энгельс тоже считал, что материя запрограммирована на порождение духа и писал: "Материя приходит к развитию мыслящих существ в силу самой своей природы, а потому это с необходимостью и происходит во всех тех случаях, когда имеются налицо соответствующие условия». О том же писал и Маркс: «Первым и самым важным из прирожденных свойств материи является движение, – не только как механическое и математическое движение, но еще больше как стремление, жизненный дух, напряжение, или, употребляя выражение Якова Бёме, мука материи» (МЭ2, с. 142). Но Маркс и Энгельс определенно связывали программу развития мира с материей, а как ответить на вопрос Энгельса о том, где пребывает гегелевское абсолютное понятие? Решать этот вопрос надо по аналогии. Гегель называет росток чувственным понятием растения, т.е. понятие растения пребывает в ростке, а не витает где-то вне растения. Развитие мира – это развитие материи. Поэтому логично допустить, что абсолютное понятие в качестве программы развития мира пребывает в материи, а не витает в мистических далях. Но это логично для нас, а есть ли какие-то указания на то, что Гегель связывал понятие с материей. Такие указания есть.

Гегель ничего не знал о доприродном состоянии материи и поэтому о связи понятия с материей он говорит в самых общих чертах: «Форма не привходит в материю извне, а как тотальность носит принцип материи в самой себе; эта свободная и бесконечная форма… есть понятие» (Э1 293). Это значит, что неотделимость понятия и материи являются принципиальным моментом понятия.

Это положение исключительно важно для понимания философии Гегеля. Ведь в литературе можно найти высказывания, что поскольку Гегель объявляет понятие истинно первым, постольку основной вопрос философии он решает в идеалистическом плане. Но заметим, Гегель говорит, что есть истинно первым является понятие. Тут не сказано повесить. Тут не сказано, что дух первичен, а материя вторична. Золотое правило интерпретирования запрещает перенос высказывания, сделанного в одном контексте, в другой контекст. Нельзя говорить: раз Гегель объявляет понятие истинно первым, значит, он считает дух первичным, а материю вторичной. А вдруг он понятием назвал нечто материальное (как оно и оказалось)? Чтобы знать, как решает Гегель основной вопрос, надо искать его прямое высказывание на этот счет.  Найдем, - наше счастье. Не найдем, - значит, не будем знать, как решал Гегель основной вопрос философии. Но прямое высказывание на этот счет у Гегеля есть. Обсуждая проблему связи души и тела, Гегель пишет, что, если исходить из их разобщенности, то проблема становится неразрешимой. «Скорее разобщение материального и имматериального может быть объяснено только на основе первоначального единства их обоих» (Э3 49).

Самое замечательное состоит в том, что это положение совпадает с положениями создателей марксизма. Материалист Маркс говорил, что «на «духе» с самого начала лежит проклятие – быть «отягощенным» материей» (МЭ3 29). Как видим, идеалист Гегель, согласился бы с Марксом и, он мог бы добавить, что на материи с самого начала лежит благословение быть единой с духом. И Энгельс говорил, что «материя приходит к развитию мыслящих существ в силу самой своей природы». Но вот в чем разница: Гегель последовательно выстраивал свою философскую систему, исходя из положения об изначальном единстве материи и духа, тогда как Энгельс, словно забыв тезис Маркса и свой же тезис об изначальном единстве материи и духа, поставил вопрос, что первично: материя или дух? Но такая постановка делает вопрос неразрешимым, ведет мысль в безвыходный тупик.

Итак, я рассказал вам некоторые моменты своего прочтения Платон и Гегеля. Они получены последовательным применением принципа внимательности, в частности, предельным вниманием к терминологии и использованием контекстного перевода устаревших терминов на современный научный язык. Это позволило установить, что там, где критикам видится стремление Платона задержать все перемены, есть только предостережение соблюдать осторожность при переменах и стремление задержать перемены одного вида: а именно, те, что ведут к разрушению государства. Там, где говорят о защите абсолютизма и подавлении личности есть только стремление к деловой, дисциплинированной жизни граждан, чего так не хватало свободным гражданам при рабовладельческом строе, но что вполне привычно для нас. Там, где Платона обвиняют в установлении духа казармы, мы находим отечески заботливые наставления граждан. Одним словом, принцип внимательности позволяет смыть с облика Платона наслоения субъективной агрессивной критики и увидеть Платона во всем его божественном величии.

Принцип внимательности при чтении Гегеля позволил обратить внимание на двузначность категории «понятие», а контекстный перевод позволил установить, что понятие «в другом и высшем смысле» - не что иное, как генетическая программа организма, а в общем случае – это программа развития системы (государства, религии, всего мира в целом). Это позволило установить, что Гегель – это не мистик-шизофреник, который, оторвал формально-логическое понятие от человеческого мозга и поставил его в начало природы. Это великий ученый, это непонятый предтеча современной генетики.  Но сказав «а», надо говорить «б». Сказанное означает, что Гегель вообще не идеалист, и именно он является создателем диамата. Да, истмат создан Марксом и Энгельсом, а диамат создал Гегель, но он облек его в такую путанную идеалистическую терминологию, что повторилась евангельская история: «В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал» (Иоан. 1, 10).

Таким образом, принцип внимательности очень продуктивен при интерпретации философских текстов. Если проявлять предельное внимание к терминологии автора и пользоваться контекстным переводом терминов, если сопоставлять близкие по смыслу фрагменты, сопоставлять высказывания  философа с его и нашей эпохой, следить за тем, относится ли сказанное  к одному виду явлений или ко всему их роду, то можно добиться более правильной интерпретации великих учений.

Уважаемые коллеги! Ясно, что в моем случае было не просто чтение с применением принципа внимательности, а многолетняя работа, направленная на восстановление исторической справедливости в отношении учений Платона и Гегеля. Но и при обычном изучении великих учений для знакомства с ними соблюдение принципа внимательности позволит более глубоко понять их. И я желаю вам успехов в этом непростом, но интересном деле.